| Суббота, 18.05.2024, 11:56 | Приветствую Вас Гость |
Котельников П.П. | |
Глава 8Глава восьмая
Пришла в Керчь настоящая зима с крепкими морозами. Город стоял мертвый. Нет движения. Не дымятся трубы домов. Кругом развалины, обезлюдевшие квартиры. Ночью, под Новый год, повалил снег, укутав белым покрывалом землю. Утром просыпаюсь, выхожу на улицу и вижу на гостинице красный флаг. Радость быстро облетает двор. Приход своих, красных, был неожиданным не только для нас, но и для немцев. Многие из них бежали из города в одном нижнем белье. Интересен в этом отношении один факт, свидетелем которому я стал совершенно случайно. Народ привык при смене власти хоть чем-то поживиться. Группа женщин отправилась на склад с одеждой. Там хранились наши, советские, меховые кухлянки, доставшиеся немцам при взятии Керчи. Почему они не надевали их в морозы?.. Женщины, разбирая их, обнаружили спавшего молодого немецкого солдата. Оказывается, он, спасаясь от холода, забрался под теплую одежду и уснул. Увидев толпу разъяренных женщин, солдат бросился к морю. Но вода у берега замерзла. Бабы поймали, навалились на него. Чтобы они с ним сделали, если бы не случайно проходивший наш офицер? Он отбил немца и доставил его в комендатуру. С освобождением положение наше разом изменилось в лучшую сторону. Стали выдавать по 500 граммов хлеба на человека. Да еще появилась возможность подкормиться у армейской кухни, повар там мог бросить в мое ведро пару черпаков густой пшенной каши. В сознании моем сохранилось неповторимое приятное ощущение ее вкуса.  Кончился процесс разрушения, началось созидание, пусть и временное. Стали работать предприятия – в основном на нужды фронта. Остались чудовищные последствия действий немецких властей. Мы узнали об объеме трагедии Багеровского рва. Затем воочию видел, как везли по улице Ленина расстрелянных горняков из Камыш-Буруна. Трупы были обледенелыми в скорченной позе. Их везли на детских санках, привязав тела веревками. Десятки женщин и детей везли останки своих кормильцев...
Начал работать трамвай. Электричества не было, трамвайные вагоны возил небольшой паровоз, прозванный «кукушкой». Первые недели после высадки десанта небо над Керчью было свободно от самолетов. Потом они стали появляться по трое-шестеро. И опять редко наказывалось их вторжение. В воздухе снова было их полнейшее превосходство. Страх смерти укрепляет веру в Бога, но одновременно порождает немало суеверий. Я не знал, что испытывала в душе моя мать, когда начиналась бомбежка, но она непременно натягивала свой коричневый, видавший виды, плащ, словно только он мог ее защитить. Она, пока еще существовали предупреждения в виде сирены, чутко прислушивалась к их подаче. Но не всегда сирена совпадала с бомбометанием. Были, и нередко, случаи ложной тревоги. Жить ведь было надо. И есть, и готовить, и помыться. Делали мы это, несмотря на бомбежку, может, только замирая на те грозные минуты, когда с потолка сыпалась в лохань с водой и на голову купающегося штукатурка или летели на него картон и фанера, заменяющие стекла. Чтобы мать помылась, мы с тетушкой прибегали к обману. Мать слышала сирену тревоги, а мы ей говорили, что это сигнал отбоя. И она начинала мыться. Когда же подавался сигнал отбоя, и она выскакивала из лохани с водой, тетка говорила: «Чего ты выскакиваешь, это ведь отбой!». «А что прежде было? – спрашивала она. «Тревога!». Мать становилась невероятно сердитой. Но результат, которого мы добивались, был достигнут, а это – самое главное. Ее раздражал тот факт, что бомбежка всегда сопровождалась обострением моего аппетита, и я просил хоть чего-нибудь поесть. Мать возмущалась. «Тут душа с телом расстается, а тебе есть!..» – говорила она в таких случаях. Люди носили амулеты, верили в приметы. К сожалению, эффекта от них – никакого. Более надежным был подвал нашего дома. Естественно, спастись при прямом попадании бомбы было невозможно, но от обломков камня, осколков, взрывной волны, он защищал хорошо, да и взрывы здесь звучали глуше, правда, стены угрожающе раскачивались, как на корабле в непогоду. Но к этому все привыкли. Набивалось в подвал и гражданских, и военных много. Слышно было, как люди молятся Богу. Военные говорили не раз, что на фронте легче. Здесь человек чувствовал себя обреченнее. Фугасные бомбы применялись редко, больше было осколочных. И только один раз за все годы войны мы испытали взрыв необычной силы. Случилось это глухой ночью. Действовал один самолет. Мы слышали натужный рокот его моторов, свидетельствующих, что он здорово загружен. Была сброшена одна бомба. По-счастью, она попала туда, где не было строений и никто не жил, но воздушной волной разрушено было много квартир в соседних дворах, под завалами которых погибли люди. На месте взрыва бомбы образовалась воронка более тридцати метров в окружности, ее тут же заполнили подпочвенные воды. Она превратилась в небольшое озеро, в котором потом немцы купали военнопленных. Говорят, что война – это игра со смертью. Я бы поставил в этой фразе на первом месте слово «смерть». Ведь игра идет только по ее правилам, в том объеме, какой она позволяет, и при полном ее преимуществе. И нет в этой игре никаких случайностей. Это мы, играя вслепую, полагаем о наличии случайностей, не зная закономерностей. Возможность заранее избежать смерти в войне есть, но только при условии выбора действий. Самая главная беда состоит в том, что самого выбора просто нет. Есть ли выбор у солдата, идущего в атаку? Может ли он отменить приказ своего командира? Даже сдаться в плен не всегда может! У наемного убийцы тоже часто нет выбора, хотя ему дана власть над жизнью совсем незнакомого ему человека, ведь он может и не знать, что и его самого последующая смерть является частью плана замыслившего. В отличие от этих категорий людей, у нас выбор был, но при соблюдении некоторых условий. Мы могли удалиться из района, подвергаемого частой бомбардировке, но при условии наличия места, где можно было поселиться. И потом, человек связан многими актами физиологических отправлений, для чего нужны определенные условия, их посторонние могут и не предоставить. Жить же вдали от контроля власти в прифронтовом городе, значило, заработать кучу серьезных неприятностей. Мы жили в районе города, который наиболее интенсивно обрабатывался вражескими самолетами. Можно было видеть, как с раннего утра из нашего района многие люди с вещами и детьми покидали свои жилища, чтобы вернуться вечером, когда бомбометание прекращалось. Действительно, со стороны немцев нерационально было бомбить основательно разрушенный город с затемнением по ночам, когда и днем выбирать объект бомбометания не так было просто. Покидая жилище, пусть и временно, можно теоретически опасаться хищения вещей. Практически этого не было, о мародерах, грабителях мы тогда не слышали. Даже те, кто отбыл срок наказания, был патриотически настроен и временно отходил от тех «занятий», к которым привык, и за что не раз отсиживал сроки. Куда следовало двигаться, чтобы переждать бомбардировку? Можно было просто уйти куда-нибудь на окраины города, если были знакомые, у которых можно было остановиться. Просто расположиться лагерем на природе было опасно. Немцы обстреливали из пулеметов не только скопления людей, а даже одиночек, устраивая нечто, напоминающее охоту? Можно было спрятаться под землю. В Керчи немало было свободных штолен, в которых когда-то, в древности, была выработка камня известняка, каменоломни, неправильно называемые катакомбами. Целые галереи таких выработок были в Аджимушкае, Старом Карантине. Они тянулись, то, суживаясь, то, расширяясь, на многие километры. Были и настоящие катакомбы – места захоронения умерших в древности. В отличие от каменоломен, катакомбы не были выпилены в толще скальных пород, а шли в земляном грунте, под толщей пород, узкими длинными ходами, высотою около двух метров. Все ходы в каменоломнях и катакомбах до сих пор не исследованы... В начале апреля 1942 года наша семья отправилась в катакомбы. Нам был известен вход, расположенный неподалеку от малой Митридатской лестницы во дворе довоенного управления водоканалом. Я помню, небольшое расстояние от входа освещалось электрическими лампочками. Скорее всего, источником освещения там была динамо-машина. Через десять метров катакомбы раздваивались на два хода. Один, отгороженный ширмой был широким, хорошо вентилируемым, освещенным, там стояли кровати, застеленные одеялами, стоял столик с телефоном. Эта часть катакомб предназначалась для руководителей. Я попытался заглянуть за ширму, но услышал суровый голос: «Сюда нельзя!». Окрик хлестнул меня, как кнутом. Я не только обиделся. Сам запрет, сказанный таким тоном, заставил задуматься, в чем суть его? Ведь тут не было ничего, составляющего военную тайну. Все встало на свои места, когда я стал сравнивать, что предназначалось руководству и простым советским гражданам. Второй ход катакомб, предназначавшийся нам, рядовым, был узким и полутемным, уходящим куда-то далеко вглубь горы. Вдоль него по одну сторону стояли скамейки, разминуться двум людям уже становилось затруднительно. Освещался тускло, редко стоящими керосиновыми фонарями типа «летучая мышь». Шли мы долго, поскольку места на скамейках уже были заняты до нас, а впереди еще шла цепочка людей. Становилось все темнее, а воздух тяжелым и душным. Наконец, мы нашли свободные места и, как это делали все, сели. Мимо нас продолжали идти те, кто следовал в очереди за нами. Здесь царил полумрак, а далее, в глубине, рассмотреть что-либо было просто невозможно. Люди сидели молча, иногда перебрасываясь незначительными фразами. Трудно приходилось малышам. Лишенные условий двигаться, они часто хныкали. Хныканье прерывалось напоминанием им о бомбах. Ясно было, что детишки испытали чудовищный страх перед бомбами, сыплющимися на их головы сверху, коль сразу умолкали. Время здесь под землей тянулось невероятно медленно. Воздуху не хватало. Даже фонари не хотели гореть из-за недостатка кислорода. Посидев несколько часов, наша семья пришла к выводу, что лучше принять смерть на воздухе, чем задыхаться в этой преисподней. Мы поднимаемся и двигаемся по направлению к выходу. Наши места тут же занимают. Господи! Как ярок свет солнца! Как вкусен сам воздух. И щебетание воробьев кажется мелодией. А музыка движений... Ясно одно, что годится для мертвых, то вредно для живых. Полагаясь на везение и защиту Бога, больше мы не делали попыток спасать жизни, спускаясь под землю. Посещение катакомбы имело еще один результат, теперь уже в личностном плане – у меня наступило прозрение. До этого я верил каждому слову власти, но, теперь... Власть заставила меня сравнивать условия, созданные для нее, с условиями для рядовых граждан, что впервые родило трещину в моем сознании. Иначе и быть не могло. Анализ, сделанный мною тогда, навсегда отторг уважение к конкретным лицам, олицетворяющим власть, вплоть до полной ненависти, не исчезающей даже тогда, когда я молил Бога избавить меня от чувства зла. Сохранилось оно у меня и на склоне дней моих. Я не Иисус Христос – величайшая добродетель, рожденная Святым Духом. Он для меня светоч, ведущий по пути, но я часто в ослеплении своем спотыкаюсь на пути своем, при свете дня блуждаю, как в потемках, падаю, набивая себе порядочные шишки. Но избавиться от чувства несправедливости не могу. И родилось это чувство не к врагу. То чувство естественно и даже необходимо. Я верил дядям и тетям, произносящим на людях пылкие слова о справедливости и равенстве, страстно звучащие призывы. Если несправедливость проявляется, открыто и в малом, то, что говорить о скрытом и великом?.. С тех пор руководство, даже будучи по действиям своим вполне сносным, никогда не пользовалось моим уважением. Осадок остался на всю оставшуюся жизнь. Пусть мне не хватало опыта, который приходит с годами, но глаза от истины не спрячешь. Мне бы еще играть, шалить, а не думать над такими серьезными проблемами. И я еще, несмотря на войну, играю, когда появляются к этому возможности. Но теперь меня тянут те игры, в которых проявляется азарт. Самая простая игра, заимствованная от татар и модифицированная нами, называлась «Алчи-Тав», по татарскому названию поверхностей меленькой косточки, входящей в суставы ног овец. Выигранные кости – это деньги, за которые выкупались проигранные кости. Реже играю в карты, предпочитая игру в «очко» всем другим. Не забыть душевного расстройства, охватившего меня, когда в азарте игры я проиграл свою любимую кошку. Животное, со слезами на глазах, пришлось отдать выигравшему. А я надолго забыл об игре в карты, да еще на деньги. Из меня мог бы выйти отчаянный игрок, но Бог защитил меня, сделав так, что мой карман редко наполнялся денежными знаками... Но, вернусь к проблеме более актуальной. Раз жизнь кротов не подходила нам, вновь продолжились поиски спасения. Пришлось искать нашей семье пристанища на окраинах города, куда немцы еще не догадались сбрасывать груз со своих самолетов. Вскоре отец нашел жилище из двух крохотных комнаток у знакомого сапожника, с которым он работал до войны, по фамилии Кудленко. Проем двери, ведущий в половину дома, занимаемого хозяевами, закрыли легким шифоньером, отодвинуть который в сторону не представляло труда. Первым обживал помещение я. Похоже, что это место чем-то не удовлетворяло отца, и он, поселив меня здесь, рассматривал его как запасный вариант. Здесь было спокойно. Грохот взрывов долетал, но он не свидетельствовал о близкой опасности. Я вновь заполнял избыток времени чтением. На этот раз в моих руках была персидская поэма «Шахнаме» в переводе Василия Андреевича Жуковского. Хозяина, как правило, можно было видеть сидящим на низеньком сиденье, с упирающейся в грудь колодкой, на которой был распят сапог или туфля без подошвы. Лицо сапожника было бледно, отечно, болезненно. Пухлыми и бледными были и кисти рук, сучащие дратву или забивающие гвозди в подошву. Голос его звучал редко, а вот ремень его часто гулял по обнаженным частям тел племянников. Портрет жены сапожника прост: высокая, худющая, плоская, со злым быстрым взглядом. Медоточивый голос в разговоре с моим отцом, прямой и резкий со мной, сварливый с мужем, грязный и визгливый с остальными детьми. В доме своем она выглядела гостем, проводя большую часть времени у соседок. Продукты питания хранились в двуместном металлическом сейфе, ключ от которого хозяйка носила постоянно с собой. Как этот сейф попал в скромный дом сапожника, я не знал. Все углы хозяйской половины дома, исключая кухню, были заняты образами святых. Я привык видеть иконы в одном углу, называемом красным. Наверное, потому что икон в доме было много, «красного угла» здесь не было. Я не видел, чтобы в этом доме молились. Вообще, атмосфера в доме была не из приятных. В нем царили ложь и недоверие. Хотя хозяева были бездетны, но дом был заполнен детьми, преимущественно мужского пола, разных возрастов. Все это были дети погибших родственников. Отсутствие собственных детей – не наказание ли Господне? Как бы то ни было, но дом не стал приютом детских душ, только тела их были собраны здесь. И телам этим здесь было не только неуютно, но и голодно. Одному сапожнику прокормить такую ораву было просто невозможно. А ведь они росли, им требовалось много пищи. Мне выдавалась пища на день, но съесть ее спокойно я не мог. Не мог даже кусочка хлеба проглотить без того, чтобы рядом со мной не оказывался кто-нибудь из них, каждый глоток мой сопровождая голодным завистливым взглядом. Мало того, они протягивали руки и открыто попрошайничали. У меня съестное было ограничено, я не доедал, но делился с ними. Видя, что я не могу им отказывать, у них возрастали аппетиты. Они поняли мою слабость и действовали уже нахальнее. А мне было неудобно жаловаться своим родителям. Не хотел я ставить в известность и хозяина, ибо он был необычайно строг с ними, и я видел уже его расправу, когда он шпандырем наказывал одного из мальчишек. Крик стоял такой, что, даже, заткнув пальцами уши, я слышал его. Сапожник пытался учить племянников своему ремеслу. Пока сапожник следил, они еще что-то делали. Но, стоило ему отвернуться... Радением мальчики не отличались, были строптивы и непокорны. Все чувства сводились к одному: где украсть то, что можно съесть! Боже, как трудно тебе с непокорными! И как слушать тебе их, если злы они и неправедны! И чада их добру не доступны. Не дай случая еще раз попасть мне в такое общество! Правда, скоро мои мучения кончились, и мы перебрались в другое место. Предшествовало этому два случая. Первый, я отправился как-то по воду с ведром. Воду брали у армян, живущих у речки и имеющих во дворе цистерны с водой. Я не знаю, откуда они наполнялись, но воды в них было много, они были глубоки, диаметр – свыше пяти метров. Но, главное, их горловина была на уровне земли и ничем не ограждалась. Мне не повезло. Когда я опустил ведро в воду, оно зачерпнуло воды более того объема, который мне позволяли силы вытащить. Чем больше я дергал веревку, тем более ведро погружалось. Я потянул, что есть сил, веревку на себя, и ноги мои заскользили по тонкому льду, покрывающему землю. У самого края цистерны меня успел ухватить хозяин дома. Он не бранил меня, помог вытащить ведро. Меня трясло, как в лихорадке, от страха. Плавать я умел, но попасть в одежде в зимнюю погоду в цистерну с гладкими стенками!.. Я так был напуган, что заставить меня еще раз направиться к цистерне, было невозможно. Об этом я открыто заявил отцу. И второй случай: шла очередная бомбежка, к которым мы притерпелись, и на которые бурно не реагировали. На этот раз бомбили территорию, близкую к дому сапожника. Боже, не дай еще раз увидеть то, что тогда пришлось увидеть и пережить. Жена сапожника при взрывах стала бегать по комнатам с каким-то нечеловеческим воем, крестить углы дома. «Свят, свят!» – вырывалось из ее рта... и снова – вой! Образа святых спокойно смотрели на беснование, потерявшей от страха рассудок, женщины. Да будь они не изображением святых, а реальными, едва ли они смогли понять, о чем женщина их молит. Я тогда понял, насколько заразительным может быть панический страх. Еще мгновение, и я сорвался бы и побежал прочь, куда угодно, чтобы только не слышать и не видеть... Или завыть вместе с нею! Случайно при этом действе оказался мой отец. Он ухватил за руку женщину, чтобы успокоить. Она вырвалась и стала кричать пуще прежнего. Теперь из вырывающихся у нее слов можно было понять, что причиной бомбежки она считала нас. До нашего прихода здесь не бомбили. Мы виноваты и только! Мы навели немцев... Об уходе от сапожника я не жалел. Только в памяти остался он, сидящий на низкой скамеечке с колодкой, упирающейся ему в грудь, пытавшийся привить сиротам навыки своего мастерства, сочетаемые с телесными наказаниями, значительно превосходящими те, что мне приходилось испытывать до войны. Во время войны меня уже не наказывали. От Кудленко мы попали во двор, в котором проживали только крымские татары. Мы, русские, были одни со своими привычками. По счастью, на нас татары особого внимания не обращали. Мы, в свою очередь, старались не мешать им. Татары-мужчины, скрестив ноги, подолгу вели беседы, сидя на вытертом стареньком ковре. Мы татарского языка не знали, поэтому темы их бесед оставались тайной для нас. Женщины располагались отдельно, были заняты детьми и стряпней. Во дворе их можно было видеть посещающими общественный туалет, куда они шли с узкогорлыми небольшими кувшинчиками. Приготавливать пищу нам было негде. Выручала походная армейская кухня, нам не отказывали в густой наваристой каше. Занимали мы огромную проходную комнату в большом одноэтажном доме. В нем часто останавливались красноармейцы, двигающиеся на фронт... Переезды с места на место и пребывание в чужих семьях давали обильную пищу для наблюдений. Сколько разных характеров пришлось встретить. Одно всех объединяло – сочувствие и желание помочь. Помню, как меня охватил страх за судьбу одного безвестного сержанта. Он упрямо отказывался выполнить приказ командира. Это происходило в присутствии красноармейцев всего отделения, которым командовал сержант. Даже мне, мальчишке, было ясно, что неправ лейтенант. Но он настойчиво добивался выполнения своего приказа. Сознание, повернутое на 180 градусов. О, Господи, ну, что тебе стоило поменять полюсами сознание обоих командиров? Я мысленно молил судьбу, чтобы она сжалилась и над обезумевшим командиром отделения. Как он не мог понимать действия законов военного времени, для него это неповиновение могло кончиться слишком плохо? Так оно и вышло. Пришли два особиста и увели сержанта. Я часто уходил за гряду холмов, чтобы там набрать дров из штабеля бревен и досок, лежавших без присмотра, чтобы мать на треноге могла прямо во дворе приготовить пищу. Кто-то собирался строиться, собрал строительный материал, да война помешала. Все оказалось брошенным из-за ненадобности, покоробилось, подгнило. Я никогда не торопился возвращаться назад. Как прекрасно развалиться в густой траве, раскинув руки и ноги. Лежать и долго, долго смотреть в небесную даль, видя причудливые фигуры, создаваемые плывущими и меняющими свои контуры облаками. Глядишь и видишь лицо лохматого старика с глубокими синими провалами глаз и открытым для крика ртом. Но вот облачко растекается, тая в вышине, и виден просто большой ком белой полупрозрачной ваты. Однажды меня в таком положении застал очередной налет. Юнкерсы летели чуть в стороне от меня. Я не беспокоился за свою судьбу и судьбу близких моих, поскольку научился оценивать опасность с воздуха, наблюдая за полетом самолетов. Сбрашиваемые бомбы отчетливо видны с того момента, как они отцеплены и летят к земле. И есть время оценить степень опасности, наблюдая за траекторией их полета. Падение наших бомб сопровождалось шипением или громким шуршанием, немецкие летели со звуками, напоминающими вой сирены. Наблюдая за небом, увидел, как выстрелами наших зениток был подбит самолет. За ним не тянулся шлейф дыма, да и падал он не так стремительно. Чувствовалось, что пилот стремится посадить самолет. Но уже неподалеку от земли в небе раскрылся парашют и, покачиваясь, стал быстро снижаться. Самолет упал метрах в двухстах от меня, взрыва не последовало. О месте приземления парашютиста сделали правильные расчеты и люди, служившие в нашей контрразведке. Мимо меня бежали люди в военном с пистолетами в руках. Потом промчалась «эмка». Побежал и я, сгораемый любопытством. Но бежал я к самолету. Вскоре стоял у его останков. Это был тупорылый наш «Як» с красными звездами. Он не взорвался, не опрокинулся. Он неуклюже лежал на земле, у него было сломано шасси, поломаны крылья и на фюзеляже было большое количество осколочных пробоин. Он походил на птицу, сбитую охотником. Впервые я видел так близко наш боевой самолет. Меня удивило, что в деталях его было много дерева и плотной толстой фанеры. Крылья были обтянуты толстым брезентом, выкрашенным темно-зеленой краской. Щиток приборов напоминал щиток приборов обычной автомашины. До этого я видел сбитые немецкие самолеты, в них было много белого серебристого металла и много сырой резины. Сравнение было не в пользу наших самолетов. Но я видел и другое: эти фанерные самолеты смело бросались на металлические машины немцев и выигрывали бой. Выигрывали не только тогда, когда уступали в скорости, но и будучи невооруженными, используя только маневренность машины. В городе долго говорили о военном споре между «мессером» и нашим У-2, попавшим случайно в поле зрения немецкого асса. «Кукурузник» шел на небольшой высоте. «Мессершмидту» не удалось очередью сбить самую тихоходную авиационную машину. Но, для того, чтобы сделать еще один заход, немцу пришлось совершить облет с большим радиусом круга. Прижимая к земле наш «кукурузник», немец настолько увлекся, что врезался в железнодорожную насыпь неподалеку от Катерлеза. Я сам ходил туда и видел останки немецкого самолета, оторвал пласт сырой резины для производства клея. Пока я смотрел на поверженный истребитель, послышались громкие голоса. Повернувшись, увидел, что ведут под руки советского летчика, и слышал, как он отчаянно и громко ругался. Оказывается, наши сбили по ошибке наш же самолет в то время, когда тот пристраивался в хвост к Юнкерсу. Тему налетов и бомбардировок с их ужасающими последствиями можно было бы продолжать до бесконечности. Сколько их пришлось увидеть и перевидать, если Керчь более года была прифронтовым городом, а бомбежки исчислялись сотнями?.. С каждым днем количество немецких самолетов в воздухе возрастало. Если раньше можно было их сосчитать, то теперь я сбивался со счета, когда количество их переваливало за полусотню. Все труднее становилось уберечь тело свое. Задрав голову вверх, ты видишь, как отделились тонкие коротенькие ленточки, мгновенно рассчитав траекторию, понимаешь, что они предназначены тебе, а ты на открытом месте и добежать до любого укрытия времени нет. Падаю плашмя на землю, укрываю инстинктивно голову руками. Взрывы потрясают все вокруг меня. Земля вздыбилась, словно живое существо, отрывает меня от себя, отбрасывает. Есть одно желание – вжаться в землю, уцепиться за нее... Вспоминаю, как налет меня застал на площади у здания пожарной команды, у самого начала улицы Чкалова. Времени на раздумья просто не было. Мне ничего не оставалось, как прижаться к стене здания, моля Господа о спасении. Взрывы раздавались неподалеку, меня подбрасывало и опускало на землю, словно мячик. Что-то зацепило мои волосы на голове, запахло паленым. Я протянул машинально руку, схватил и тотчас опустил что-то раскаленное. На ладонной поверхности пальцев кожа стала плотной и серой, я получил самый настоящий ожог. Оказалось, я схватил небольшой рваный металлический осколок. Он отливал голубизной, на нем сохранилась винтовая нарезка. Сантиметр, не более, и он возился бы мне в голову. Я прежде не думал, что при взрыве металл не только рвется, но и накаляется. Меня послали по воду. Два ведра и коромысло. Во дворе дома на улице Чкалова набираю воду из колодца. Последнее ведро отцеплено от троса ворота. Я ставлю его на землю... Авианалет. Он не должен беспокоить меня. Летят Юнкерсы-87, прозванные штукасами. По ним начинают бить наши зенитки. Захлопали разрывы снарядов, образуя белые хлопья дыма в голубом небе... Вижу, как разваливается на две половины немецкий бомбардировщик. Потом слышу свист бомбы. Понимаю, что она предназначена мне. Падаю, укрываясь за деревянным срубом колодца. Слышу звук удара о землю. Жду взрыва, а его нет. «Наверное, не разорвалась бомба?» – думаю. Подобное было, и не раз. Приглядываюсь, посреди двора лежит сапог воздушного аса. Войлочное голенище, головка кожаная. Такую обувь носят немецкие пилоты. У наших летчиков – унты, собачьим мехом наружу, да и внутри тот же мех. Внутри сапога оторванные голень со стопой. Крови совсем мало... Разрывы между налетами постоянно сокращались. Один раз авианалет застал меня неподалеку от зенитной батареи, позиции которой находились позади стадиона. Мы знали, что обслуживают ее грузины. Знали еще и то, что они часто сбивают самолеты. Сбитый «як», о котором я упомянул выше, тоже не избежал их зоркого глаза и умелых рук. Похоже, немцам эта батарея тоже была знакома. Они часто сбрасывали на нее груз авиабомб. Но, батарея продолжала существовать и досаждать им. На этот раз я испытал на себе звуки, издаваемые при выстрелах зенитками. Выстрелы были короткими, сухими, раскалывающими, болью отдающими в барабанных перепонках. Чтобы сохранить их в целостности, я невольно открыл рот. Так стало значительно легче. Теперь я стал понимать, почему во время стрельбы у артиллеристов открыты рты, словно они кричат во весь рот. Потом меня встряхивало и посыпало землей, когда стали взрываться немецкие бомбы, высыпанные на батарею. Я остался цел, как всегда – ни царапинки! |
|
| Copyright mcoldi © 2024 |
Создать бесплатный сайт с uCoz