| Суббота, 18.05.2024, 16:07 | Приветствую Вас Гость |
Котельников П.П. | |
Глава 3Глава третья
Культурные запросы населения не были забыты властями. Действовал городской театр, располагающийся на площади, носившей название Театральной (место, где сходятся ныне две улицы – Крупской и 23 Мая). Театр был небольшой, но уютный. Он имел все, что полагается иметь театру: сцену, партер, амфитеатр, бельэтаж, ложи, галерку; естественно, была и касса. Поговаривали, что до революции театр имел и свою балетную труппу. Собираясь на спектакль, люди тщательно перетряхивали свой небогатый гардероб, чтобы было в чем людей посмотреть и себя показать. Кажется, последнее желание было значительно важнее театрального действа. Во всяком случае, на следующий день, разговоры касались не содержания спектакля и игры актеров, а темы – кто и во что был одет! В праздничные дни с той же целью люди выбирались из своих «нор». Местом массовых гуляний были улица Ленина (бывшая Воронцовская) и Приморский бульвар. Улица Ленина была зеленее других, здесь находились главные магазины, начиная от хлебобулочной, и кончая промтоварными. Некоторые магазины имели по два этажа, соединявшиеся полукружиями лестниц, располагавшимися по обе стороны от входа. Самым крупным магазином был рыбный, он занимал первый этаж большого трехэтажного дома, на месте которого сейчас находится сквер Мира перед театром им. Пушкина. Естественно, прогуливающиеся могли по пути облегчить несколько свои карманы. На Ленина и прилегающих улицах находилось множество винных погребков с прилавками, за спинами продавцов в белых халатах можно было видеть ряды дубовых бочек с деревянными кранами. Марка вина была указана на бочке. Выбор был велик, особенно портвейнов. Приморский бульвар, куда, в конце концов, стекался народ, отделялся от остального мира высокой металлической оградой. Красотой та ограда не блистала (это не ограда Летнего сада в Санкт-Петербурге!). Одно у нее было достоинство: перебраться через нее, не порвав себе брюк, было невозможно. Правда, до войны этого не требовалось, поскольку вход был бесплатным. Другое дело после войны, когда за вход уже требовалось уплатить 1 рубль. Что ожидало посещающих вечером Приморский бульвар? Возможность увидеться со знакомыми и прогуливаться с ними по дорожкам, посыпанным желтым песком. Можно было усесться на скамеечки и смотреть на вздыхающие или бьющие о берег воды пролива, следить за полетами чаек, наблюдать, как управляются с парусами при изменении направления яхты. Можно было пойти в ресторан «Поплавок», построенный на металлических сваях, уходивших далеко в море. Там, потягивая вино, можно было слышать постоянное хлюпанье воды под ногами, умиротворенно действующее на нервы. Был открытый летний театр «Ракушка», где за плату можно было, сидя на скамейках без спинок, смотреть театральное действо. Если денег не было, а желание увидеть и услышать было нестерпимым, можно было устроиться за оградой и видеть все бесплатно, но уже стоя и облокачиваясь на ограду. В разных концах бульвара торговали пивом и сидром. Около бочек с ними было всегда многолюдно. Особых эксцессов не происходило. За порядком следило несколько милиционеров в белых гимнастерках и зеленых галифе. На головах у них были белые матерчатые шлемы с кокардой. Пьяные быстро уводились, чтобы не мешали отдыхающим. Напротив Приморского бульвара было два кинотеатра. Один находился на самом углу, напротив здания морской таможни (угол Театральной и Свердлова). Назывался он «Доменщик». Зрительный зал был крохотным, расположение скамей неудобным, экран мал и узок. Создавалось впечатление, что ты смотришь не фильм, а следишь за плавкой металла. Второй располагался по ул. Свердлова, соответственно, в середине Приморского бульвара. Это был самый большой в городе кинотеатр. Длинное одноэтажное здание с небольшим фойе, где можно было ожидать нетерпеливым приглашение в зрительный зал. Носил он название «Ударник». Правда, в утренние часы он был «Пионером». И фильмы утренние шли соответственно названию. Попытки попасть на вечерний сеанс подростку, пусть даже он шел в светлый промежуток времени, было невозможно. Наметанный глаз билетерши быстро выхватывал юного зрителя, какую бы маскировку он не использовал и как бы он высоко не поднимался на цыпочках. А желание было, да еще какое?.. Все-таки, была великая разница в содержании фильмов. Манил к себе запретный плод! Был еще один кинотеатр – «Колхозник». Находился он в помещении бывшей церкви, лицом обращенной к Сенному рынку. Отправлялись туда неохотно, да и только тогда, когда шел какой-нибудь слишком уж интересный фильм. Все кинотеатры располагались в приспособленных зданиях, и у всех имелся один крупный недостаток – пол был ровным и не приподнимался по удалению от экрана. Попав за спину крупного или высокого человека, экраном для зрителя становилась спина или голова впереди сидящего. Я останавливаюсь на описании нашего местного кинематографа не только потому, что кино являлось для нас самым важнейшим из всех искусств, но и потому, что выпросить полтинник у матери на его посещение дело было затруднительным. А трудности всегда хорошо запоминаются. И, все-таки, если раз в месяц удавалось достичь этой цели, то выколачивание денег на зверинец или цирк было вообще безнадежным. Я еще вернусь к воспоминаниям о кино. Стоит сказать несколько слов о книге. Печаталось книг много, и все-таки их постоянно не хватало. В силу того, что книги стоили дешево, люди стремились обзавестись собственными библиотечками. В общественных библиотеках существовала очередь на издания зарубежных авторов. По счастью, мне удавалось доставать много интересных книг дореволюционного издания, за чтением их я забывал о времени. Матери приходилось мерами физического воздействия отгонять меня от книг. Школьные учебники раздавались бесплатно, но в конце учебного года их следовало сдать в школьную библиотеку в относительной сохранности. Родители тех учащихся, которые неуважительно относились к книге, компенсировали недостачу покупкой нового учебника такой же примерно стоимости, как старый, подвергшийся порче. Художественной литературы в школах было мало, она была не интересной, поэтому школьной библиотекой я не пользовался. В городе имелся дворец пионеров. Располагался он в шикарном особняке, принадлежавшем самому Месаксуди, известному каждому жителю города, хотя бы по фамилии, фабриканту. Я был один раз в этом здании. Оно находилось на углу улиц Энгельса и Советской. Впервые я видел огромные зеркала, от пола до потолка, украшавшие лестницу здания, ведущую на второй этаж его. Чувствовал себя неуютно, опасаясь излишним движением что-нибудь повредить. Зато намного раскованнее вел себя при посещении кружков, располагавшихся в привычной для глаза обстановке. Их было великое множество, разбросанных по всему городу. Направлял их действие «Осоавиахим», учреждение, родившее ДОСААФ, поэтому кружки большей частью были по военно-прикладному делу. Истинным воспитателем духа оставалась улица. Постоянные драки между сверстниками закаляли мужество. Нет, до войны существовал строгий кодекс кулачного боя. Биться можно было только кулаком. Никакого предмета в нем не должно было быть. Должна была быть причина, пусть, по мнению взрослых, и необоснованная, пустячная. Сидячего и упавшего бить было запрещено. Драка заканчивалась с появлением носового кровотечения. Эти правила не распространялись на внутришкольные выяснения отношений. Поводом для избиения там могла быть успешная учеба. Я вспоминаю, как на перерыве между уроками, на меня напало четыре моих же одноклассника. Они успели нанести мне несколько ударов, предварительно изложив причину избиения. Я оказался «маменькиным сынком», да еще и «отличником». Меня спасло появление завуча. Увидев его, ребята оставили меня и разбежались. Добрый завуч, Петр Константинович, пытался выяснить, кто меня бил. У меня хватило ума не выдать обидчиков. Я оказался в выигрыше. Больше меня не трогали. Правда, я от этого не стал ближе к ним. Мне нравилось учиться, ходил в школу с удовольствием, с нетерпением ожидая начала занятий. Единственно, что мне не нравилось, это малый объем учебных программ. Но тут аппетит мой утолялся книгами, не входившими в систему обучения подростка. Большинство книг было рассчитано на взрослых. Схема учебы в школе сводилась к тому, что обязательным было начальное образование. Более трех лет отстающих в классе не держали, но после двух лет «пустого времяпрепровождения» недоросля переводили в следующий класс. Мне удалось учиться с двумя такими рослыми и абсолютно пустыми подростками. Их учеба закончилась в четвертом классе, когда обоим исполнилось по четырнадцать лет. Четвертого класса они так и не закончили. Пригласили родителей долговязых отроков, и было дано строгое предписание поместить обоих в ремесленное училище. Обучение везде было бесплатным. Никаких «поборов» с родителей даже в военное время не допускалось. На праздники каждый учащийся бесплатно получал в подарок кулек со сладостями, не менее двух килограммов весом. Взрослым было не до нас. А наши интересы не совпадали с интересами родителей. Та же вечная проблема отцов и детей. Чем мне могла, скажем, помочь малограмотная мать. Такое же положение было и в других семьях. Я уже не говорю об искусстве и музыке, которых родители не понимали. И не понимая, воспитывали у нас презрение к ним. Особенно это касалось серьезной музыки: оперной и симфонической. Только став взрослым, посещая театр, полюбил их. А ведь такое отношение было правилом для нашего двора, а не исключением. Наше любопытство утолить было некому. Правда, иногда находились среди взрослых и «странные», готовые расходовать свое выходное время на воспитание чужих детей. Один такой жил во дворе моего двоюродного брата, Владимира, где я тоже проводил немало времени. Фамилия его была Дементеев, до революции – офицер, звали мы его дядей Володей. Он организовывал для желающих экскурсии на гору Митридат. Сколько нового я узнал, сколько было мною исследовано, облазано, проверено… Им были преподаны элементарные основы минералогии, энтомологии и археологии. А ведь признаться, я не был в диком восторге от намечающегося первого «турпохода». Настояла мать, мне с вздохом пришлось согласиться. Проведенные четыре часа на свежем воздухе с этим интересным человеком запомнились на всю жизнь! Единственное, признаюсь, что мне не понравилось, так это видеть, как он пойманных кузнечиков, бабочек и прочих насекомых прикалывает к дощечкам... Чего постоянно не хватает ребенку? Правильно, внимания! Этим я обижен не был. Но я был лишен понимания. Наверное, потому, что со мной не хотели вести разговор на взрослые темы. Метод домыслов, к которым я прибегал, не всегда приводил к нужному результату. В отношениях детей и взрослых знака равенства не поставить. На улице я получал то, чего был лишен дома, мужского воспитания. Мужчины самоустранялись от воспитания. Отец был для меня внешним символом мужского поведения. Хорошо, что хоть в этом он меня не подвел! Я не стану долго останавливаться на занятиях взрослых, они почти не изменились с течением времени. Отличие одно – не было безработицы. Найти работу не составляло трудности, везде требовались люди различных специальностей. Большинство женщин нашего города были домашними хозяйками. Исключение было не велико. Одно можно было сказать точно, что дети работающих матерей были такими, какими принято их называть сегодня – трудновоспитуемыми. Их было немного, но влияние их на формирование уличного такта подрастающего поколения было огромным, не уступающим по значению школьному. Они были антиподами всему порядочному и доброму. Настало время перейти к вопросу жизни и занятий детей. Контроль школы в период учебного года был серьезным. Ощущалась забота правительства страны. Идеологическое воспитание было на первом месте. Оно заставляло и нерадивых задумываться, если, естественно, имелось то, чем принято думать. Великое дело – грамотность. И особенно – знание математики. Нет, не высших сфер ее, а обычных четырех действий с простыми числами. Я это познал давно, совершая покупки. Меня вместе с братом еще тогда, когда голова моя не возвышалась над краем стола, мать посылала за простыми покупками на рынок и в магазин. Брат исполнял роль подсобного рабочего, так как я один не мог донести кошелку с продуктами с рынка. А вдвоем, взявши с двух сторон за ручки и отдыхая по пути не один раз, мы доставляли необходимое домой. Увеличившись в размерах, я потерял необходимость в такой помощи. Теперь меня посылали одного. Я знал все продовольственные магазины и ларьки в центре города. Боже мой, чего только в них не было. Колбасы, настоящие, без всяких добавок, из чистого мяса и сала, пахнущие специями. Один кусочек весом в 300 граммов «чайной» колбасы, принесенный домой, заполнял чудесным запахом всю кухню, приятно щекоча ноздри. До сих пор я помню запахи настоящего сливочного масла, домашней колбасы и халвы. Не тешьте себя иллюзией, вам, живущим сейчас, не доступно ни вкушать настоящие изделия кулинарии, ни обонять. Ведь тогда готовили все из экологически чистых продуктов, по дореволюционным рецептам. Технологами были те, кто познал тайны производства при царе-батюшке. А на просторах России всегда любили и поесть, и попить! Каждое утро я направлялся в хлебобулочную, расположенную на углу Ленинской и Крестьянской (Володи Дубинина), поблизости от прежнего управления водоканала. Четыре ступеньки вверх, и мои босые ноги касаются пола магазина. Полки заполнены караваями хлеба (хлеб в форме кирпичика прежде не выпекался) ситного, ржаного, белого пшеничного и пшеничного с отрубями, пеклеванного и... Висят гирлянды и связки калачей, баранок и бубликов с блестящей глянцевитой корочкой, а выбор булочек... Самой ходовой из булочек была «франзоль», булочка в форме пирожка с надрезанным вдоль верхом. Пекли хлебобулочные изделия прежде в пекарнях, а не на хлебозаводах, не в электропечах, а печах, в которых сжигались дрова. Пекли на поду, поэтому иногда были видны на нижней корочке каравая кусочки древесного угля. Запах хлеба в магазине был потрясающим! Я подолгу стоял, не решаясь подойти к прилавку, рассчитывая в уме, сколько следует купить хлеба, чтоб сэкономить на 25 граммов леденцов. Обман не был свойственен моей натуре. Напротив, даже опасение получить хорошую трепку, не могло заставить меня солгать. Но, устоять против сладкого не мог. Искушение было слишком велико... Я на ходу расправлялся с леденцами. Мать, посматривая на принесенный мною хлеб, иногда говорила: «А не обманули ли тебя в булочной, взвешивая?» Я убеждал мать, что все в порядке, понимая, что взвесить дома покупку было нечем, а в булочную по солнцепеку мать не пойдет. Игрушек у большинства живущих в нашем дворе детей не было. Проходя по Ленинской и видя в витринах магазинов массу красивых игрушек, я подолгу останавливался. Из настоящих игрушек, подаренных мне ко дню рождения, были кубики и азбука, выполненная на квадратиках фанеры. Складывание рисунков из кубиков быстро осваивалось, и интерес к ним пропадал. Кубики валялись, где попало, пока бабушка не отправляла их в печь. Жалости к ним не испытывал. Благодаря азбуке рано научился читать (мне было тогда четыре годика). Начались книги, и азбука последовала в печь вслед за кубиками. Я не завидовал владельцам красивых и к тому же неповрежденных игрушек. Эти дети были избалованы родителями. Им покупались игрушки, ценою свыше 15 рублей. О таких больших деньгах я и мечтать не мог. Я знал цену деньгам, покупая продукты и рассчитывая каждую копейку. Владельцы самодвигающихся танков и автомобилей даже притронуться к своим игрушкам не позволяли. А смотреть за игрой одиночки было скучным занятием. Отсутствие игрушек было толчком к развитию чувства коллективизма. Мы приучались к шумным играм, требующим массу движений. Я не стану перечислять их, они известны и сейчас, только редко используются. То ли дети теперь раньше времени стали индивидуалистами, то ли их активность убили зрелищные забавы. Сидят у компьютеров и дурью маются... Игрушки мы делали себе сами. Главный вопрос стоял: из чего? Отыскать материал было совсем нелегко. До войны по улицам, заглядывая во дворы, разъезжали сборщики утиля. Называли их по-старинному – старьевщики. Принимали они от населения все: рваные калоши, куски металла, кости, стекло, тряпки... Разыскать после них, что-нибудь во дворе, было просто невозможно. Слышались возмущения матерей, разыскивающих половые тряпки, старенькие половики. Зато у ребят появлялись мячики на резинках и глиняные свистки в виде фигурок животных. Единственное, что не интересовало старьевщика, так это – дерево. Оно и было нашим материалом для поделок. Его распиливали, его строгали, в него забивали гвозди. Из него делалось оружие (мечи, луки, стрелы, щиты), из него создавали макеты кораблей и самолетов. Самым неприятным изделием для родителей были наши луки со стрелами. После дворовых войн у стекольщика всегда находилась работа. Заставить нас отказаться от военных действий было невозможно, никто не хотел выбрасывать белый флаг. Иное дело – перемирие. Оно позволяло найти точки соприкосновения с взрослыми, а это означало, что, успокоившись, взрослые позволят детям своим вновь приступить к военным действием, с обещанием не трогать оконных стекол. Сражения у нас часто носили тематический характер. Разыгрывались сцены из военного фильма, просмотренного нами за последний месяц. Каждый во дворе имел кличку. Чаще всего исходила она из фамилии. Например, у меня она была – Котел Головатый. Могла кличка возникнуть и случайно, если чем-то она понравилась ребячьему обществу. Скажем, как-то, поссорившись с Мишкой Александровым, дерзким, хамоватым подростком лет четырнадцати, у меня вырвалось совсем случайно: «Что ты корчишь из себя важного, ты же – абсолютный ноль!». Ноль и стало его кличкой. А все потому, что он слишком бурно на нее прореагировал. Имени и фамилии с того дня он полностью лишился. Значительную часть каникулярного времени мы проводили, бродя по улицам без всякого плана или купаясь в море. Городским пляжем официально числился кусок берега моря, находящийся сразу за Приморским бульваром и являющийся его продолжением. Менее благоустроенного пляжа мне никогда после не приходилось видеть. Одет он был у самой кромки воды в бетон, полого спускающийся к воде. За полоской бетона шириной в 2 метра располагался утрамбованный, как камень, грунт, присыпанный скудным слоем песка. Да и длина пляжа не превышала 40 метров. Следует учесть, что большая часть его в воде представляла глыбы камней, покрытых скользкими водорослями. Только человек владеющий чудом балансировки, к тому же прекрасно плавающий, мог безбоязненно купаться здесь. Остальные плескались на пятачке с плотным песчаным дном. Правда, вода здесь всегда была чистой – еще один необъяснимый феномен. Мы купались, где попало, чаще всего там, где висела табличка: «Купание запрещено!». Центральная часть города была изучена нами досконально. Мы могли перейти из одной улицы в другую, не пользуясь переулками. Все дыры, щели и лазейки были в нашем распоряжении. Мы аккуратно посещали все выставки, все общественные мероприятия, с одним условием, чтобы не нужно было платить за них. На нас посматривали подозрительно, ибо наш наряд не внушал доверия. Босиком, без маек и рубашек, в одних трусах, к тому же с морской солью, выступающей на наших загорелых телах. Одного они не знали, мы были честными и уважающими себя людьми. О честности и достоинстве можно было забыть только в одном случае, если речь касалась посещения не входящего в наши владения фруктового сада. Мы предпочитали колхозный, имени Сакко и Ванцетти. Он находился неподалеку от нашего двора (в районе нынешней школы No 15). Собственно говоря, в нем росли только абрикосовые деревья, поэтому он охранялся непродолжительное время, всего около двух недель (период созревания абрикосов). Зато эти две недели он напоминал цитадель, готовящуюся к осаде. Высокие каменные стены, отгораживающие сад от улицы, подправлялись, гребень их покрывался слоем битых бутылок. А за оградой был еще и сторож с ружьем. К нашему счастью, собак у него не было. Фруктами нас дома не баловали, а желание поесть их было велико. И мы, понимая всю степень риска, все-таки шли на «преступление». Походы, как правило, заканчивались благополучно. Но были и исключения. Об одном расскажу. За абрикосами мы отправились втроем. Двое моих приятелей захватили с собой сумки, я – налегке. В сад мы проникли без происшествий. Облюбовали прекрасное, развесистое дерево, усыпанное крупными превосходными, спелыми плодами. Оно особенно устраивало меня, позволяя рвать плоды, не поднимаясь на дерево. Друзья мои полезли, облюбовали ветви, наиболее густо усыпанные, и стали набивать сумки. Я никогда ничего не брал с собой, довольствуясь тем, что наедался вволю. Так было и на этот раз. Я винил себя в том, что вовремя не успел разглядеть фигуру подкрадывающегося сторожа, вооруженного ружьем. Сигнал опасности несколько запоздал. Мои приятели попрыгали с дерева, и все метнулись к ограде. Страх резко усилил наши физические возможности. Я буквально перелетел через ограду, не коснувшись ее ногами. Если бы были возможности зарегистрировать мой прыжок, я думаю, что он был бы близок к мировому рекорду. Удачно ретировался и второй из сборщиков фруктов. Третьему не повезло. Ему здорово помешала жадность... Он не только набил плодами сумку, но обложил ими все тело под майкой. Сумка и верхняя часть тела преодолели ограду, а вот зад подвел. Он то и получил полный заряд крупной соли. «Гесик», в основе клички была фамилия – Гесс, вначале не чувствовал боли. Но, потом... Мы не знали, что с ним делать? Решили, что лучше всего будет остудить пылающий зад в морской воде. Сам он был не в состоянии спуститься к воде. Гесик улегся плашмя, лицом уткнувшись в траву, а мы носили пригоршнями воду и поливали. Крики подростка были такой интенсивности, что обратили внимание какого-то мужчины. Он полагал, что мы издеваемся над бедным ребенком. Но, узнав в чем дело, не посчитал за труд отнести нашего бедного друга в поликлинику, где доктор убрал всю «шрапнель» из поваренной соли. Я никогда и ничего не приносил домой, зная о том, что мать заставит меня украденное отнести туда, где я сорвал фрукты или овощи (такой уже случай был). У матери и без этого находилось немало поводов привлечь меня к ответственности. Деяний уголовного характера я не совершал. Но в действиях моих явно прослеживалось умышленное пренебрежение ко многим установкам матери. Я действительно сознавал «преступность» своего поведения, совершая действия, знал, что за них ждет неотвратимость наказания. Знал, что оно будет не только унизительным, но и необычайно болезненным. Но, что поделать? За удовольствия следовало платить. Не моя вина, что характер платы определялся только матерью. Наказания бывали частыми и долгими по времени, однако мною было выработано противоядие – злость! Я молча терпел, подпитывая ненавистью твердость духа своего. Подозрительность и доносительство культивировались в нашем обществе. Этой цели служили не только средства массовой информации, но также кино и литература. Вся страна знала о героическом поступке подростка Павлика Морозова, который выдал замыслы своего отца – кулака-мироеда! Этому поступку готовы были последовать многие, вот только кулаков в стране не стало. Правда, появились вредители, предатели. И мы с удовольствием вычеркивали их фамилии из наших учебников по истории. Сегодня Тухачевского, завтра Егорова и Блюхера… И не было в душе и тени сомнения в справедливости ими понесенной кары. Фильмы тоже призывали к бдительности. Но, естественно, не все же были враги, раскрывали их все-таки случайно, поэтому в начале названия фильма стояло слово – «случай». «Случай на полустанке», «Случай на границе». Везде враги, везде шпионы, прячущиеся под личиной добрых граждан Советского Союза. Примитивные детективы того времени, выходящие из-под пера довольно именитых писателей рождали в душах малышей настороженность и подозрительность. Ведь по сюжету рассказа или повести, семилетний Коля и шестилетняя Катя не только выследили матерого шпиона, но и доставили его в органы НКВД. Вспоминаю такой случай: мы гуляли группой в семь человек на вершине Митридата, когда заметили подозрительного человека. На нем была соломенная шляпа и белый полотняный пиджак, пошитый в виде френча. Точно такой мы видели вчера в кино. Мужчина сидел на скале и что-то чертил на куске ватмана. У меня мелькнула мысль: «Агент вражеской разведки!». Этой мыслью я поделился с друзьями. Те согласились со мной. Решено было сообщить в милицию. Пятеро остались следить за «шпионом», а я с Николаем, одноклассником, не посчитали за труд спуститься вниз. В здании на Ленина, 8, где располагалось НКВД, нам поверили. Мы, гордые возложенной на нас миссией, в сопровождении двух сотрудников НКВД поднимались в гору. Нам было легко идти, мы привыкли целый день быть на ногах, да и одежда наша была почти ничто! А вот двум грузным дядям, затянутым в форму... «Шпион» был задержан и доставлен в НКВД. Мы не торопились домой, гордые тем, что так много сделали для защиты отечества. На поверку, наш «шпион» оказался начинающим художником, решившим сделать рисунок Керчи с натуры. Нужно было видеть его взгляды, которые он бросал на нас, когда его несколько часов допрашиваемого, помятого, вспотевшего, выпустили. Были ли у нас до войны очереди, о которых принято сейчас говорить? Да, были. С продуктами питания было хорошо, очередей за ними не было, да и ассортимент был богатый. Случались мелкие недоразумения. Была как-то, под осень 1940 года, неприятность с сахаром. Он вдруг взял и исчез с прилавков. Боже, что тут началось. С прилавков быстро начали исчезать конфеты, и не только дешевых сортов, а и дорогие, с изображением картины Шишкина: «Утро в лесу». Мы ее между собой звали: «Мишка на лесозаготовке!». Недели две страсти по сладкому не проходили. Сахар завозили, а он исчезал. Только через три недели все улеглось. Я не знаю, кому пришлось за этот инцидент отправиться на самые настоящие лесозаготовки… Был еще случай подобный с керосином. Его привозили, а его не хватало. Много привозили, и многим не хватало. Я помню, что у жильцов нашего двора, после этого, все емкости были заполнены керосином, даже обычные бутылки из-под водки. К счастью, хоть пожар не приключился... Мы росли не слишком требовательными к характеру потребляемой пищи, еще меньше обращали внимание на одежду. Все, что мы носили, перелицовывалось и перешивалось. Ни один клочок материи не выбрасывался. Клочки складывали в сумки, а потом, когда их собиралось много, шили лоскутное одеяло. У отца с матерью было такое. Как же оно мне нравилось комбинацией цветов и фактуры. Теплое время года – прелесть! Надел трусы – и полный порядок! И обувь, надоевшую за осень и зиму – долой! Плохо было с промтоварами, а именно с той частью их, которые называют одеждой. Обнову на каждом замечали сразу и, с завистью глядя в спину, провожали. Одежда преимущественно была хлопчатобумажная, иногда с добавлением шерстяных нитей. Шелковые платья, из крепдешина и креп-жоржета. Одевали их только по праздникам, гардероб не обновлялся годами. Помню, как мне хотелось одеть не коротенькие, на бретельках, штаны, а длинные, какие носили взрослые. И вспоминаю, как меня устроили на лето учетчиком в артель «Сельремонт» В ней работали те, кто возглавлял швейные и сапожные мастерские на селе. Я принимал от сапожников квитанции о выполненной работе, сверял их с расходом материалов, производил расчет потребностей сапожника в коже, дратве, шпильках, гвоздях, кожимите и кирзе. Часто у меня с сапожниками случались конфликты. От меня требовали большего метража кож и мужских стелек, чем следовало. Я был неумолим, не уступая их требованиям, подсчеты мною производились по определенным формам и таблицам. Помню возмущение одного сапожника, кричащего: «Понасадили тут детей!». Помню и ответ мастера, к которому сапожник пошел жаловаться на меня: «Что не вышло? Этот с тобой не пойдет в винный подвал!». Помню первую свою зарплату: сто сорок два рубля. На них мне купили настоящий шевиотовый костюм фабричного изготовления! Радость и гордость, которые я испытывал тогда, мне не забыть. Войны наш двор не ожидал, хотя о войне говорили часто, много и охотно. За анализом ведущихся сражений обращались к опыту гражданской войны – она была эталоном боевых действий. Главной действующей силой в ней была кавалерия. Да, что там говорить, конница оставалась главной действующей силой и в нашем довоенном кино. Каким бы малым ни был эпизод военных действий в фильме, концовка его была всегда одинаковой: В небе появлялись самолеты. Летели они красивым ровным строем, как летали на парадах. А по земле, взметая пыль, мчались наши лихие краснозвездные конники с обнаженными саблями. И враг, бросая оружие, трусливо озираясь, бежал. Что с ним происходило далее, мы, зрители, могли только догадываться. На потемневшем экране светилось крупным шрифтом: «Нас не трогай, мы не тронем, а затронешь – спуску не дадим!». Говорили о войне только мужчины, женщины к такому серьезному разговору не приглашались. Им за глаза хватало войн с непокорным подрастающим поколением. Разговоры шли по выходным, но не всегда в воскресенье (было время, когда рабочей была пятидневка). В будни разговаривать мужчинам было некогда. Возвращались домой поздно, усталые – не до разговоров. А по выходным, собравшись группами по 4-5 человек за жбаном, другим, пива, говорили о войне в Испании. Потом говорили и о том, что Германии слишком легко даются победы. Не дело ли в национал-социализме? Что это такое, никто из собравшихся не знал. Подкупала вторая часть названия. Она была близка нашим представлениям. Строили в нашей стране социализм! На бытовом уровне комментировался материал средств массовой информации. Чем больше было «пропущено» стаканчиков, тем серьезнее становились выводы. И, наконец, наступал такой момент, когда за столом сидели уже не рядовые служащие и рабочие, а умудренные опытом дипломаты высокого ранга. Для усиления действия речи в ход пускался кулак. Он сотрясал стол, заставляя подпрыгивать и жбан с пивом, и стаканы. Не удивляйся, читатель, силе воздействия слабого алкогольного напитка на головы отцов семейств, в него украдкой от женщин подливалась водка. Когда поведение дипломатов достигало апогея и грозило полным разрывом дипломатических отношений, появлялась одна из жен и говорила: «А не пора ли вам расходиться, ведь завтра всем нужно идти на работу!». Я не сказал бы, что в нашем дворе царил матриархат, но такое резонное напоминание умиротворяло и тактиков, и стратегов. Если подвести итог общественному мнению о войне, то большинство считало, что войны у нас с Англией не будет, а Германия – дружественная с нами держава. Тот факт, что Италия вела военные действия в отсталой Абиссинии, а Германия оккупировала почти всю Западную Европу, в расчет не принимался. Мы были уверены в силе своей так же, как были уверены в братской солидарности с трудящимися капиталистических стран. В киножурналах нам показывали, как радостно, с цветами в руках, встречали красноармейцев жители Западной Украины и Западной Белоруссии, как женщины Прибалтики целовали наших бойцов, а мужчины пожимали им руки. А ведь это была правда! Затянувшаяся война в Финляндии преподносилась нам, как серьезность преодоления линии заграждений, построенных капиталом Запада против нас. В подтверждение был выпущен документальный фильм: «Взятие линии Маннергейма». Он был разрекламирован более того, чем требовалось. И я пошел на него, истратив целый полтинник. Более часа я видел на экране мотки и частоколы колючей проволоки, многоярусные бетонные доты с узкими амбразурами. Видел лыжников в белых маскхалатах и глубокие, глубокие снега. Военных действий в этом фильме не было. Унылый, наводящий тоску пейзаж на экране, сопровождал уверенный и ровный голос комментатора. Обсуждать и критиковать то, что сообщалось правительством, не было принято в нашем обществе. Ведь кругом нас находились враги! А они могли нас подслушать... Вот только, что они, эти враги, могли подслушать лично у меня, я не знал. |
|
| Copyright mcoldi © 2024 |