| Суббота, 18.05.2024, 15:46 | Приветствую Вас Гость |
Котельников П.П. | |
Глава 5Глава пятая
Всякая война имеет свое лицо и свой характер. Он у нее всегда отвратительный, полный безумной безысходности и страданий. И ничем, никакими расчетами, нельзя оправдать гибели людей, созданных для мирной, созидательной жизни Я никогда не понимал американцев, смотрящих в кино бред о войне. Культ насилия не приближает к царству небесному, о котором они так часто говорят благоговейным голосом. Я не могу оправдать того, что они культивируют, не познав глубины основ самого отвратительного явления, по сути не зная и не переживая воочию сами всех ужасов, которые отображает их кино. Иногда, кажется мне, что сценаристы и режиссеры их фильмов, лица, не закончившие лечения в психбольнице. Я не оправдываю и советского кино полностью, поскольку лжи в нем тоже немало, но, батальные сцены его всегда проецировались на нашу, родимую землю, а не на чужую. Ни в одном фильме не сражался русский солдат за неправое дело, да еще на чужой территории. Воспитанные на наших, отечественных фильмах, мы, дети, не представляли, насколько страшна и беспощадна реальная война. Не знали ее и наши отцы с дедами, хотя прошли страдания первой мировой и гражданской войн. О том, что нам придется испытать, каким количеством жизней оплатить, человечество тогда понятия не имело... Пока, находясь в деревне, мы жили воспоминаниями ужасов двух дней, испытанных нами. Они ассоциировались с оглушительными, рвущими барабанные перепонки, взрывами. Я видел расстрелянное с воздуха стадо овец. Но не видел еще разорванных, истекающих кровью человеческих тел. В Чурбаше было невероятно тихо, даже в сравнении с нашим, относительно, спокойным городом. Летняя страда осталась позади, взрослые мужчины на войне. В деревне женщины, дети и небольшое количество мужчин, слишком старых, чтобы держать в руках оружие. Мычание коров, повизгивание поросят, да крики петухов – вот те звуки, которые царили в деревне. Председатель колхоза взял нас, прибывших из города, на довольствие. Нам, по резко сниженным ценам, выписывались молоко, картофель, хлеб и говядина. Фронт приближался, а нам выписывали квитанции и накладные, как это делалось в мирное время. Репродукторы были не у многих, да и те давно молчали. Никакой информации о происходящем в стране. Но, по-всему, чувствовалось, что события развертываются не в нужном для нас направлении. Немец продолжал двигаться. О том, что он уже недалеко, мы узнали тогда, когда все поля вокруг села заполнили стада овец. О такой массе животных я никогда не слышал. Порядок в стадах наводили самцы. Людей около овец не было видно. Животных, не догнав до морской переправы, просто бросили. Они были сейчас никому не нужны... Исчез и наш председатель колхоза. Двери амбаров, зернохранилищ широко распахнулись, и оттуда колхозницы тянули все, что только было можно, к себе, по домам. Заразились этим и мы, хотя, по сути, были бездомными. Мы, по понятиям чести, не имели прав на колхозное имущество, Не было нашей доли в нем, Мы только помогали взять и принести нашим родственникам, то, что им принадлежало по праву. Они годами создавали богатства колхоза! В пищевом рационе нашем превалировали теперь баранина и шампиньоны – те продукты, которые мы добывали. Грибов на каждом шагу было видимо-невидимо. Полчаса, и ведро полное ими до краев. А овец приводил я, худенький мальчишка. Ловить овцу бессмысленно, она далеко от самца не пойдет. Поэтому я выбирал барана. Одной рукой я хватал его за рога, второй за хвост. Он долго носил меня. Ноги мои отрывались от земли и болтались в воздухе, но я снова, найдя ими опору, начинал действовать. Рогами я пользовался как рулем. А движением хвоста сзади-наперед заставлял его двигаться, когда он упрямился, не желая переставлять ноги. Несколько овец сами покорно шли вслед за нами. Прошел в тоскливом ожидании неприятностей и праздник 7 ноября 1941 года. Был он таким же будничным, как и все остальные дни. Еще три дня... Было солнечное утро, на небе ни облачка. Туман рассеялся. Вблизи колодца, в изумрудной зелени трав, паслись коровы и лошади. В деревне по привычке встают рано, даже тогда, когда никаких дел не предвидится. Так было и сегодня. Нас, детей, усадили за стол завтракать. Завтрак состоял из большого ломтя пшеничного хлеба и молока. Два кувшина с молоком стояли на столе, мы сами разливали его по кружкам. Прервал завтрак близкий разрыв снаряда. Потом еще один, и еще. Снаряды слишком близко ложились от дома, в котором мы жили. Были слышны и звуки орудийных выстрелов. В селе войск не было, а обстрел все продолжался и продолжался. Никаких защитных сооружений, где можно было бы спрятаться, не было. Оставался крайне ненадежный колхозный погреб. В нем находилась разлагающаяся капуста, которой его заполнили, не успев переработать. Боже, какой же у нее зловонный запах!.. Но страх перед смертью заставил всех нас спуститься туда. Стоя по колено в разлагающейся массе, задыхаясь от зловония, я не мог не видеть всей ненадежности нашего укрытия. Погреб был старым, его металлические перекрытия, съеденные ржавчиной, были ненадежны, обнажены, расшатаны, стены с глубокими трещинами. Он мог рухнуть от одного близкого выстрела. Мог похоронить нас под своей толщей, на это веса его камней хватало. Выстрелы и разрывы снарядов стали редкими, мы направились к выходу. У выхода стояло несколько глубоких стариков. К юго-западу от Чурбаша имеется пологая возвышенность. По ней передвигалась, спускаясь по направлению к Чурбашу, цепочка людей. Фигурки были еще небольших размеров, но при ярком солнечном свете, на фоне светло-коричневой местности, отчетливо был виден зеленый цвет мундиров. Я знал, что наша милиция носила зеленую форму. Поэтому воскликнул: «Смотрите, идет милиция!». Старик, стоящий рядом со мной, сказал с глубоким вздохом: «Немцы!». Меня охватил панический страх. Он был, пожалуй, сильнее всего, что я испытывал до этого. Были забыты взрывы бомб и снарядов. Наши средства массовой информации уже с первых дней войны сообщали о многочисленных фактах зверств оккупантов. Подробности о них леденили кровь. Забыв обо всем, помчался «домой». Страх заставлял искать убежища, но его не было. В безысходности, присел на корточки у края обеденного стола, словно он мог защитить меня чем-то. Все остальные жались к стенам. И только одна мать стояла посреди комнаты, обратившись лицом к двери. Через короткий промежуток времени в проеме двери показалась фигура первого немецкого солдата, которого я видел. Он был рядом, в полутора метрах от меня... На обнаженной груди его находился автомат, руки плотно сжимали рукоять его. Был он молод, светловолос, коренаст и плотен. Грудь его бурно вздымалась и опускалась, чувствовалось, что он бежал перед этим. Немец сказал: «Рус зольдат?». Мать ответила, разводя руки в сторону: «Нема!». Впрочем, немец и сам мог в этом убедиться: комната слишком мала, чтобы в ней не видеть всего, что находилось. Ни одной мужской фигуры. Немец быстрым взглядом окинул стол. Увидев на столе молоко, он одним движением ладоней сгреб куски хлеба на столе и стал, почти не разжевывая их, запивать молоком. Вверх-вниз задвигался кадык. По голой груди и животу полились тоненькие струйки пролитого молока. Поставив на стол кувшин, немец бегом выбрался наружу. Мы, еще не пришедшие в себя, не двигаясь, долго молчали... Прошло еще два дня. Ни немцев, ни наших. Жизнь стала входить в прежний ритм. Мы стали вновь придерживаться выработанного порядка поведения. Но... К вечеру второго дня в село прибыли немцы, сопровождавшие огромный обоз. Шум был такой как в цыганском таборе. Жители села попрятались по домам своим. Обозники рассыпались в поисках мяса. Первыми, кому пришлось распроститься с жизнью, были гуси. Через пару часов по всему селу нельзя было найти ни одного гуся. Повсюду слышался запах жареной гусятины. В нашей комнате тоже появились немцы на постой. Нет, они нас не выгнали наружу, они отправили нас всех в угол комнаты на пол. Кровати, стол, кухонные принадлежности остались в их распоряжении. Гусей у наших родственников не было, а до поросенка, стоящего в сарае, очередь пока не дошла. Они не приглашали женщин помочь им. Жарили гусей сами. Ели поспешно, как долго голодавшие, запихивая куски жирной гусятины. Хлеба не употребляли. Результат: вся окружность дома была в следах жидких экскрементов. То ли они боялись партизан, то ли считали не достойными для себя русские люфтклозеты. Стеснительности никакой. Оправлялись открыто, присев прямо на широкой деревенской улице, не таясь от глаз населения. Были по селу и случаи изнасилования. Я об этом слышал от взрослых, но информация давалась скудно, как и все, что имело хоть какое-то отношение к интимной жизни. Жители села в одно мгновение утратили все права человеческие. Защищать свое имущество, честь и достоинство, да и саму жизнь, они уже не могли. Разом отрезвели и те, кто был недоволен советской властью и кто с надеждой ожидал прихода немцев. Немецкий мундир стал символом опасности для каждого из нас, хотя он мог быть напялен на человека иной национальности, чем тевтон. Эту разницу мы уловили благодаря одному случаю. Вблизи дома, в поле, впрочем, везде, куда ни глянь, валялось множество оружия. Как-то, здорово насытившись, немцы уселись играть в карты. Вдруг у входа в комнату показался мой младший брат. Ему только-только исполнилось 9 лет. Под мышкой у него была советская самозарядная винтовка, он шатался под ее тяжестью и выкрикивал тонким, напряженным голоском: «За Родину, за Сталина, бей немецких оккупантов!». У меня, признаюсь, защемило сердце, и озноб пробежал по спине. Лицо матери стало белее снега. Но пронесло... Один из немцев, унтер-офицер, что-то сказал своим, и все хором оглушительно захохотали. Мать взяла нашего «воина» за руку, вывела из дома и всыпала ему. Потом мы узнали, что унтер-офицер был словак по национальности. Но, что он тогда сказал своим, для нас осталось тайной. Быт немецкого солдата был продуман до мелочей, от сыра в тюбиках, до свечи в завинчивающейся пластмассовой коробочке, фитиль которой не нужно было освобождать от нагара. Да, и к зиме они готовились. На каждом были длинные до колен серого цвета тонкие шерстяные нижние рубашки. Вот только все это не было рассчитано на те холода, которыми отличился конец 1941 года. Внешняя продуманность всего и вся для военных действий, наличие у каждого солдата необходимого сочеталось с невероятной завшивленностью и бестактностью за обеденным столом. Нас тяготила невозможность хорошо выкупаться, пусть и в обыкновенной лохани, бочке с водой, наконец. И удивляло, что этой потребности мы не замечали у немцев. После их отъезда, мы долго не могли освободиться от насекомых, которыми нас наградили завоеватели. А ведь раскроет немец свой ранец с крышкой из телячьей кожи, чего только там нет? Все тщательно и продуманно упаковано, в строгом порядке уложено. Вот только нет там обычного куска мыла, да густого гребешка. Обозы немецкие часто менялись. Одни отправлялись, другие приходили. И все, до одного, обозники любили мясо. Распрощались наши родственники с кабанчиком. Подъехала немецкая подвода, погрузили его туда и увезли. Я тогда еще подумал: «Не кололи кабанчика, боясь, что родственники из Керчи часть мяса съедят, и результат – дождались...». Живности в селе почти не стало. Ни кряканья, ни повизгивания, ни криков петухов. Резко стали сокращаться стада бродивших в поле овец. Погода продолжала быть великолепной, солнечной. Днем столбами носилась в воздухе мошкара. Немцев в селе сменили румыны, и опять это были обозники. Но эти, конечно, отличались от немцев не только цветом и формой мундиров, но и складом характера. Более всего они нам напоминали настоящих цыган. Они были такими же назойливыми, с постоянно бегающими, все прощупывающими глазами, обыскивающими все окружающее. Что позволялось немцам, то было недоступно румынам. Румыны были более тактичными в отношениях с населением, не позволяли бросающихся в глаза грубостей, хотя в наглости им тоже не откажешь. Они не брали, как немцы, открыто все, что им требовалось. У населения они все воровали. Они были талантливы в воровстве, уследить за ними было невозможно. Похоже, способность красть была заложена в их генах. Они воровали не только у нас, но и друг у друга. Однажды мне пришлось стать свидетелем такой сцены: командир отделения по случаю какого-то праздника прямо на лужайке, вблизи дома, расстелил плащ-палатку и вывалил на нее буханки хлеба и бутылки вина. Стоило ему на какое-то мгновение отвернуться, как один из солдат успел взять бутылку вина и спрятать ее у себя под одеждой. Остальные солдаты все это видели, но молчали. Командир заметил, что вина стало меньше, подошел к укравшему, взял у него вино и стал что-то грозно говорить. Потом из-за голенища сапога извлек короткую плеть. Удары плети приходились по лицу вора, вспыхивая ярко розовыми полосами. Солдат, вытянувшись в струнку, молчал. Пока происходила процедура наказания, второй солдат успел украсть хлеб. Все повторилось. Наконец, раздраженный командир завернул принесенное им в плащ-палатку и через отверстие стал выдавать вино и хлеб. На двоих приходилось по хлебу и по бутылке вина. Получили солдаты и деньги. Это были наши советские тридцатки с изображением Ленина. Вот только, что на них можно было сейчас купить, я не знал? Румыны разыграли полученные деньги в кости. Выигравший комом спрятал деньги за пазуху... 16 ноября немцы заявили о взятии ими Керчи. Словно ожидая этого момента, из села убрались и немцы, и румыны. Впрочем, что им там оставалось делать, всю живность они съели... Командовать селом они поставили назначенного ими старосту. Мать и тетушка Ирина решили, что пора возвращаться домой, в Керчь родимую. Естественно, детей и старую бабушку, которой перевалило за 90 лет, оставляли в Чурбаше. На этот раз в деревне оставался и я. И это правильно, ведь никто не знал, что ждет нас в городе. И сохранилась ли хотя бы крыша над головой? Итак, взрослые ушли, мы остались на попечении родственников. Прошло около недели, а ушедшие не возвращались. Что произошло там, никто не знал? Возникали самые нелепые предположения. Их рождала жена нашего родного дяди по отцу – Мария Ивановна. Женщина она была неграмотная, всю жизнь прожила в селе, где самая простая информация была редкостью. Работала вовсю система слухов, предположений, сплетен. Почвы для них не было, ибо жизнь всякого на селе прозрачна, и нет необходимости выдумывать что-нибудь. Но, чудовищные по содержанию вымыслы рождались часто, существовали совсем недолго, сменяясь другой очевидной нелепостью. Даже мне, подростку, они казались невероятно глупыми, вызывающие нестерпимое желание съязвить... Между тем совсем внезапно пришла зима. Еще вчера так ласково светило солнышко, а сегодня задул холодный норд-ост, не хотелось высовывать носа наружу на мороз. Землю припорошило сухим колючим снегом, переметаемым с места на место сильным ветром. В селе зимы кажутся значительно холоднее, чем в городе, у ветра здесь нет преград, гуляет, как и где ему хочется. Как-то за завтраком опять зашел разговор о моей матери и ее сестре. «Небось, товаров натаскали из магазинов? – сказала жена моего дяди, посматривая не слишком ласково на меня. – Чего теперича им сюды спешить, свалили обузу на мою голову, а сами там отсыпаются. Мылом и спичками запаслись, небось?.. Да и мануфактуры, наверное, натаскали?». Она стала попрекать нас едой. Это взорвало меня. Ведь сколько я и остальные члены нашего семейства натаскали зерна и картошки из амбаров колхоза. Таскали, пока складировать стало некуда! А кто притаскивал барана, который вдвое был сильнее меня? Похоже, взрослые не всегда замечают грани дозволенности, имея дело с подростками. Никогда бы Мария Ивановна не позволила себе сказать подобное моей матери, памятуя о том, что ее муж чтил старшего брата как отца. Вспылив и наговорив дерзостей взрослым, я встал из-за стола и стал собираться, чтобы отправиться в Керчь. Никто и не предполагал, что я решусь на подобное! Я так всегда боялся холода... Меня стали уговаривать не делать глупостей. Но, по-видимому, такт разговора был таков, что я еще более раздражался. Поняв, что я сорвался, и меня просто так не остановить, у меня забрали шапку и тощее пальтишко. Остался в пиджаке, с непокрытой головой. Но и это не остановило меня. Я выбежал из дома и быстрым шагом направился в сторону Камыш-Буруна. Гнев гнал меня вперед. Дорогу домой, в Керчь, я знал. Но, что ни говори, мороз есть мороз! Уже через минут пять я почувствовал, что холод пробирает меня до самых костей. Куда ни глянь – степь, припорошенная снегом, Сливающаяся вдали с тусклым, неприветливым небом. Серыми пятнами видна наша разбитая и брошенная техника: танкетки, орудия... Ее было много, и валялась она ненужная пока и немцам. Куценький пиджачок совсем не грел меня, мороз щипал за нос и уши. Мне часто приходилось защищать их руками. Перчаток не было, руки мои посинели и были сами холодными, как лед. Я прятал их под мышки, чтоб согреть, но не надолго, уши и нос опять заставляли их взметнуться к этим, так мерзнувшим, частям тела. Мне повезло, я догнал обоз из трех фур, на которых везли сено. Следуя за ними, я мог укрываться от ветра. Жаль только, двигались они не быстро, а это приводило к тому, что начинали мерзнуть и ноги. Так я под прикрытием возов с сеном почти добрался до Камыш-Буруна. Но тут обоз, к несчастью моему, повернул вправо, тогда, как мне следовало двигаться влево. Оставшись один, чуть в стороне я увидел ящик с бутылками. Стекло бутылок полопалось и местами отвалилось, обнажив серо-желтую крепкую, как камень, массу. Это были бутылки с зажигательной смесью. Я не думал, что смесь будет так вести себя на морозе, как ведет себя вода, расширяясь. Я решил попробовать погреться, подпалив одну из них. Как это делается, я не знал. Но любопытство сильнее разума. Подняв одну из бутылок, я просто бросил ее, попав в стенку ящика. Того, что потом случилось, я не ожидал, Бутылка с легким хлопком вспыхнула. Скоро она запылала, высоко взметая пламя и сильно коптя. Черные, как крупные мухи, хлопья замелькали в морозном воздухе. Потом занялся весь ящик. Черный густой дым повалил, как при дымовой завесе, и испугал меня не на шутку. Я опасался, что он привлечет внимание немцев, а встречи с ними мне не хотелось. Слишком уж они суровы. Поэтому понесся прочь, что было сил, по дороге. Это согрело меня, но и здорово утомило. Я был и до войны тощим, а тут и говорить нечего... Меня можно было приглашать для съемок там, где нужно было бы изобразить сцену смерти от голода. Похоже, энергии для зимнего холода мне таки здорово не хватало. А тут еще ветер усилился, – местность стала более открытой. Я здорово пожалел, что решился на столь опасное и отчаянное путешествие, но... Я не стану утомлять описанием, как я падал на землю и плакал. У меня не осталось совсем сил. Тянуло в сон. Но я был начитанным мальчиком и знал, что сон таит в себе опасность смерти. Поэтому заставлял себя всякий раз подниматься и идти. Как во сне, ничего не помня, я добрался до города. И попробуйте меня после этого разубедить, что спасение мое не дело рук Бога моего? Он, и только он, спас меня тощего, слабого, голодного и раздетого в лютый мороз и сильный ветер. Я даже ничего не отморозил, не простудился! Разве это – не чудо?! Вот, наконец, передо мной город. Прохожие крайне редкие, похожие на крадущиеся тени. Улица Свердлова. Устало сижу на пороге какого-то дома, не в силах продолжать движение. Мне казалось, что попал в комнату. Действительно, здесь улица, прикрытая горой, менее страдала от ветра, да и ощущения мои притупились, мне стало намного теплей. Еще минут двадцать я добирался до своего дома по улице К.Маркса, окоченевшими руками стучал в дверь квартиры. Ее открыла мне сестра матери. Она всплеснула руками, ахнула, увидев, в каком виде я пришел! Две большие кружки горячей воды и немного гречневой каши, приготовленной из брикета концентрата, согрели меня. От тетушки узнал, что мать моя уже два дня, как ушла в Феодосию, где в концлагере для военнопленных находился отец. «Почему ты ушел от пищи и тепла в голод и холод?» – спросила меня тетя, когда я поел и согрелся. Не скрывая озлобления, я, подробно рассказал все, что предшествовало моему уходу. Тетя Ира внимательно слушала, не перебивая меня. «И, все-таки, ты сделал глупость, решившись сюда придти? – сделала тетушка заключение. Я не стал убеждать ее. Она не могла меня понять по двум причинам: она была женщина, привыкшая к тому, что за нее кто-то принимал решения, а она была только ведомой. Во-вторых, она привыкла терпеть, куда ей было деться с маленькой дочерью без мужа, без специальности, да еще полностью неграмотной? У нее было одно богатство – внешность. Но и ту она скрывала, оберегая женскую честь. Вот только для кого?.. Я с детства особой покорностью не отличался и, если считал себя правым, упрямство мое не знало границ. Какое счастье, что Творец, создавая нас, дал в награду способность прощать. Особенно склонны к прощению дети. Возможно потому, что их часто совсем незаслуженно обижают. Если бы память наша хранила остроту причиненных обид, то мир состоял бы из одних врагов. Не даром, когда мы молимся, пусть даже механически, не вникая в глубину смысла, то произносим: «И оставь нам долги наши, так же, как и мы оставляем должникам нашим»... О каком долге мы говорим? О материальном? Нет, оценка материального давно определена человеческими законами. В данном случае, речь идет об обидах. Сколько раз в жизни своей мы наносили Богу нашему обиды, и словами, и делами своими? Наверное, значительно чаще, чем обиды причиняли нам. И он прощал нам. Прощал даже тем, кто прощения не достоин. Он давал им еще время опомниться! Ребенок не анализирует причин наказания своего. Он считает себя обиженным. А чем может ответить ребенок на обиду со стороны взрослого?.. Только тем, чтобы уйти от обидчика! Не так ли поступают те, кого мы называли беспризорниками? А если беспризорников тьма, не стоит ли власть имущим задуматься над тем, сколько зла и обид совершено?.. |
|
| Copyright mcoldi © 2024 |