| Суббота, 18.05.2024, 11:56 | Приветствую Вас Гость |
Котельников П.П. | |
Глава 11Глава одиннадцатая
О Новом порядке было сообщено письменно, о нем говорили вслух. Теперь не сгоняли массы людей на площадь для последующей казни. Теперь, как в случае с дядей Борей, забирали по одиночке, семьями. Сначала людей уводили в гестапо, в то здание, где прежде был НКВД. За зданием закрепилась зловещая слава. Попав туда, редко выходили на свободу. Бесследно исчезали. Люди в городе заговорили, что по улице стала ездить «Душегубка» – специальная машина. Теперь не надо было расстреливать. Подлежащих уничтожению помещали внутрь машины, пускали газ – и все. Мертвых ссыпали в ямы, а машина возвращалась за другими людьми. Внимательно всматриваюсь в машины, собираясь увидеть нечто особенное. Особенных, необычных, машин не видно. Перестаю присматриваться, когда один шофер рассказал, что такую машину можно сделать из любого автофургона, нужно только выхлопную трубу направить внутрь машины, отравить можно и выхлопными газами. Людей продолжали уничтожать, но теперь это делалось по закону. Думалось, что же это за закон, позволяющий уничтожать человека, ничего не сделавшего преступного, только за то, что он принадлежал к другой национальности? Стали убивать тех, кого не трогали в ноябре-декабре 1941 года: так называемых лиц смешанного брака. Среди таких был и мой ровесник – Николай. Сколько раз я дрался с ним до войны. Я бился с ним русским размахом руки, он ловко пускал в ход колено и мог швырнуть меня на землю, если ему удавалось ухватить меня за пояс. А, в общем, мы с ним дружили. Соперничество не рождало зла между нами. Отец Николая был крымский татарин, мать – крымчачка. У Николая были две, успевшие стать девушками сестры, и маленький брат Измаил. Отца завалило камнями при взрыве авиабомбы, он погиб. Семью погибшего приютили татары, родственники, живущие неподалеку, а теперь бедолаг, потерявших главу семьи и кормильца, забрали в тюрьму. Николай сбежал. На следующий день, на воротах того двора, где проживали его близкие, немцы повесили объявление. В нем говорилось о том, что, если сбежавший не будет доставлен в течение трех суток в гестапо, все жители двора, без исключения, будут расстреляны. Николай сам, без силового принуждения, пришел в гестапо. Я тогда примерял себя к поступку Николая, но так и не решил: «Как бы я поступил?». Людские трагедии продолжались. Карательная машина действовала, смерть вольно гуляла по городу. Одного незнакомого мне пацана повесили в казенном саду за карман сорванных полузеленых абрикос. Казенный сад – общественная собственность! Эти абрикосы, не сорви их мальчишка, валялись бы на земле... Да и казнь была необычной, за такой, привычный нам поступок несчастного повесили за ноги. Мать билась в истерике здесь же, рядом. Ей даже не разрешили забрать труп казненного. Не стал бы описывать человеческие судьбы, если бы не слышал значительно позднее от тех, кому возраст не позволил это все видеть: «Если бы немцы победили, мы жили бы намного лучше... Пили бы баварское пиво!». Примерно, в то же время, я увидел «аджимушкайцев». О том, что в каменоломнях Аджимушкая скрываются красноармейцы, мы слышали. О том, что там немцы применяют против них газы, взрывами заваливают входы – знали. Теперь же довелось их и видеть. По Правой Мелек-Чесме, напротив стадиона, вели колонну пленных из каменоломен. Их окружали немецкие конвоиры. Колонна была небольшой, человек 60-70. Это были молодые люди, изможденные, едва державшиеся на ногах. Не было среди них грязных, заросших. Да, одежда запыленная, хлястики оторваны (немцы отрывали у военнопленных хлястики шинелей). Во втором ряду спереди шли три командира, у всех на петлицах по два кубика. Двое поддерживали того, кто шел посредине. Трагедия разыгралась на глазах у нас, подростков. Тот, кого вели, вдруг освободился от опеки товарищей, нагнулся, поднял с земли большой камень, намереваясь кинуть его в голову конвоира. Но сил не хватило, камень выскользнул из его рук, и он сам рухнул ничком на землю. Поднять его с земли двум другим конвоир не позволил. Колонна двинулась дальше, обходя неподвижное тело. Когда все прошли, немец вернулся, двинул ногой в бок лежащего, сказал: «Рус, вставай!» Лейтенант даже не пошевелился. Тогда немец приставил ствол винтовки к его голове и нажал курок. Когда колонна отошла на приличное расстояние, мы подошли к лежащему телу. Крови было мало. Он хрипел, когда мы его поворачивали лицом вверх. Грудь равномерно поднималась и опускалась. Мы позвали взрослых, чтобы они помогли нам его перенести. Подошедший мужчина сказал: «Ему уже ни чем не поможешь!». Мы не верили. Лейтенант еще полчаса показывал признаки жизни, не приходя в сознание. Потом затих. Мы его похоронили у берега речки, насыпали холмик земли, придав ей форму могилы. Документов у него не было. Еще один, без вести пропавший... Первые две недели после захвата города наши обстреливали его с той стороны пролива. Стреляли по ночам. Грохот разрывов беспокоил, но особого ущерба ни городу, ни немцам этот обстрел не причинял. Военных действий до осени 1943 года в Керчи не было. Наша авиация не докучала. Немцев в городе значительно поубавилось. Поэтому на постой к нам они не приходили. Правда, в квартире дяди Миши, брата матери, поселились два оберста: немец и француз. Оба были летчиками. Оба высокого роста, у француза – огненно-красного цвета шевелюра. Они заняли самую лучшую комнату в квартире, окнами выходящую на улицу. Нас, славян, они не удостаивали своим вниманием, проходили мимо, не задерживая взгляда, надменные, высоченные столбы. Прислуживал им один денщик, Франц. Двум денщикам делать было бы просто нечего. У Франца была тьма свободного времени, которое он не знал, куда деть. Летчики уходили рано, возвращались поздно. Франц, на редкость, был добродушен. Это был молоденький солдат, на внешний вид не старше шестнадцати лет. Сколько ему было на самом деле, не знаю. Он был небольшого роста и женского сложения. Нет, грудь у него была мужская, но с нежно-розовой, как у поросенка кожей, а вот зад у него был очень широк и мясист, резко натягивая ткань брюк, толстыми были и ноги его. Растительности на лице у него не было, голос тонкий, как у кастрата. Ел он много, и все подряд, не разбирая. Он съедал не только то, что ему полагалось по нормам довольствия, но и то, что оставалось от офицеров, а оставалось у тех многое. Между ним и нами, мною и моими братьями, установились мирные отношения. Отсутствие знаний чужого языка нам не мешало. Мимика и жесты – большего и не требовалось. Правда, болтал он много, но мы, не понимая его слов, не прерывали его. У меня к нему выработалось нечто, вроде симбиоза презрения и ненависти. Ненависть перенес на него ту, что накопилась в душе против немцев вообще. Презрение вызывалось его поведением. Мало того, что он был толст и прожорлив, но он был еще невероятно неряшлив. Как его только терпели немецкие офицеры?.. Каждый из нас, исподтишка, пакостил ему. Самая распространенная пакость состояла в том, что мы подливали ему в суп обычную воду, к тому же в немалом количестве. Франц съедал все. Складывалось впечатление, что он ест, не разбирая того, что находится в его котелке! Мы откровенно радовались, когда эта троица убралась из нашего двора. Но двор наш не долго был без «постояльцев». У Амалии Мартыновны вскоре поселились две немки. Ходили они в гражданской одежде. На головах вечные бигуди. Лица бледные, лишенные естественных красок. Фигуры без выпуклостей, свойственных женщинам. Чем они занимались, мы не знали. Поговаривали, что они – актрисы. Они были для нас индифферентными, инородными телами. Вспомнил о них только потому, что было смешно наблюдать, когда «актрисы» направлялись в общий, дворовой, туалет, вооружившись палками. Они шли осторожно, следя за действиями петуха. Но уследить за ним было трудно. Петух делал вид, что не видит их, копошась со своим куриным гаремом. Но только стоило кому-то из немок заглядеться, проигнорировать его, как он в одно мгновение оказывался рядом. Без боя он их не пропускал. Так и норовил подкрасться к ним сзади и клюнуть в ногу. Они отбивались от него, тыча в его сторону палкой. Дворовых он не трогал. Не трогал он и немцев, мужчин. Чем объяснить его поведение по отношению к двум обычного вида женщинам, не знаю? Может, петух унаследовал что-то из характера своей хозяйки Амалии Мартыновны? Немцы нередко нарушали проповедуемый ими же порядок. Многое мне, воспитанному на идеалах коммунистической морали, было непонятно в поведении немецких солдат. Скажем, я никогда не слышал, чтобы красноармейцы чем-то торговали? Для немецких солдат торговля была обычным занятием. Их немало торчало на Сенном рынке, торговали они камешками для зажигалок, швейными иголками, лезвиями для бритв и иной мелочью. Попытки продавать шнапс не имели успеха. По качеству он уступал даже нашему плохому самогону. Наши мужчины курили простую махорку или местный табак, предпочитая их немецким сигаретам. Немецкие сигареты имели приятную для глаз оболочку, но содержали эрзац табака (мелконарезанная папиросная бумага, пропитанная никотином). Вообще красивая внешность немецких товаров часто не соответствовала содержанию. Как-то мне пришлось развертывать нечто, старательно упакованное. Сначала шла плотная красиво оформленная бумага, за ней оболочка из тонкой белой бумаги, потом свинцовая фольга, затем слой лощеной бумаги. Все это скрывало небольшой черный хлебец весом в 600 граммов. Давность выпечки – три года. Я попробовал его на вкус. Плотное образование без хлебного вкуса и запаха. Все остальные эпизоды 1942 года связаны с повседневным стремлением, найти пищу. Подкармливал нас огород, зелени почти хватало. Но белков явно недоставало. Часто, слишком быстро наступало ощущение голода. Чтобы ликвидировать дефицит белка, мы посадили много фасоли. Огород был неподалеку от городского кладбища, там было множество других огородных участков, размерами 10 соток каждый. Кто их выделял, какие были для этого основания, не знаю. Но целый месяц провел там, охраняя его от возможных похитителей. Обращаясь взглядом в прошлое, я удивляюсь тому, что родители мои слишком большие задачи возлагали на меня. Отправлялся на огород ранним утром, возвращался перед заходом солнца. Немцы, уверенные на этот раз в своих силах и возможностях, не вводили комендантского часа. Теперь немецкие солдаты не патрулировали регулярно наши улицы, не разрывали ночную тишину очередями из своих автоматов. Но, время от времени, наряды солдат появлялись на улицах, останавливали запоздавших пешеходов, проверяли документы. Теперь, лиц, не имеющих специальных пропусков, не стреляли на месте, а доставляли в гестапо для проверки. А там задержанному сложно было выкручиваться. Гестапо, оно и есть гестапо, там следовало ожидать кучу немалых неприятностей, от тюрьмы до отправки в Германию на работы. Так что не так просто было бродить по ночам. Что может быть неприятнее для подростка, чем ограничение в подвижности, да еще при условии полного одиночества. Не передать моего томления на солнцепеке целый день на 10 сотках земли, где и смотреть-то не на что. Подумаешь, кукуруза, на которой нет еще початков, да фасоль с зелеными стручками, в которых не фасоль, а что-то недоразвитое находится. Картофель у нас в Крыму всегда плохо рос. Оставались только огурцы да редиска... Чтобы избавиться от досадного одиночества, пригласил троих друзей, нарисовав им самую радужную перспективу времяпровождения. Они клюнули на мою приманку. Чтобы удержать их около себя, я стал невероятно изобретательным. Использовав свой природный дар красноречия, стал им пересказывать все, ранее мною прочитанное. Тут были «Три мушкетера» Александра Дюма, сказки «Тысяча и одна ночь», «Рустам и Сухраб» из «Шахнаме», «Айвенго», «Квентин Дорвард» Вальтера Скотта и бесконечные подвиги Робин Гуда. Если бы авторы этих произведений услышали, как я разбавляю их бессмертные творения своими наскоро испеченными историями, они бы пришли в великое негодование. Естественно, я прекрасно знал содержание романов и сказаний, но мне они казались несколько пресными... Удивительно, друзья слушали меня внимательно, не перебивая, и, когда я, уставая, замолкал, тут же требовали продолжения. Кстати, став взрослыми и перечитав произведения, с которыми я их знакомил, они удивлялись тому, что не находили там того, что их особенно увлекало. Но я понимал, что одними рассказами моих друзей на огороде не удержишь. Я не мог ничего придумать. Поле есть поле, даже не поле, а огороды. Бегать по ним, не повреждая все растущее, было невозможно. И тут кто-то предложил развести костер и испечь картошку. У нас на огороде картошка не росла. Значит, предложение для реализации требовало кражи. Я в другое время ни за что не согласился бы на это предложение. Меня соседи по огородам тоже просили приглядывать за их имуществом. Но опасение остаться вновь одному было неприемлемым для меня, и я согласился. Подрытые кусты картошки результатов не дали. Мало того, что картошка была еще молодой, но она и величиной была чуть-чуть больше гороха. Костер горел, вместе с принесенной охапкой бурьяна в костер кто-то из нас подбросил обойму патронов от нашей, советской винтовки. Они начали взрываться. Моим друзьям это очень понравилось. Мы не подумали над тем, что на выстрелы к нам могут пожаловать немцы. О них мы забыли на время. Чтобы не пострадать от взрывающихся патронов, в моем шалаше был отрыт окоп, вполне вмещающий всех нас. Теперь поступали так, раскладывали все необходимое для разведения костра, помещали туда несколько обойм с патронами, от костра и до окопа насыпали дорожку из пороха, а сами, спрятавшись в окоп, поджигали порох и ждали... Взрывы патронов были неодновременными и напоминали очереди из пулемета. Дальше больше, нам хотелось не только слышать звуки, но и видеть, как это происходит. Метрах в 20 от огорода стояли столбы бездействующей высоковольтной линии передачи электроэнергии, поставленные в виде пирамиды. Решено было забраться наверх для обозрения. Когда было все готово для эксперимента, я с одним из друзей забрались на столб... С высоты столба я увидел «вора». Это был раздетый до пояса мужчина с мешком за спиной. Он ходил по огородам, часто наклоняясь. Один из друзей побежал к нему, чтобы прогнать. Вором оказался немецкий солдат. Он оставил мешок и погнался за нашим другом. И я не нашел лучшего решения, как крикнуть тому, кто оставался около костра: «Володька, поджигай!». Трескотня выстрелов сделала свое дело. Немец убежал. Никогда бы не подумал, что так быстро мог бегать взрослый мужчина. Нашими трофеями оказались полмешка свежих огурцов. Мы их забрали, но оставаться на огороде становилось опасным. Я понимал, что немец поднимет тревогу, сюда придут солдаты прочесывать местность... Мы быстро ретировались. Чтобы не встретиться с немцами, уходили через кладбище. Домой вернулся намного раньше обычного. Я не стал оправдываться. Подошел к отцу и обо всем открыто рассказал. Отец выслушал меня, не стал наказывать и сказал: «Все, на огород ты больше не пойдешь!». На огород мы ходили уже всем семейством. Убрали кукурузу и фасоль. А вот плети огурцов посохли. Давным-давно между ними лежало несколько желтых, похожих на дыни, семенников. А до этого, повседневное блуждание в поисках чего-то неопределенного, но съедобного. Постоянное ощущение чувства голода. Как-то мы услышали, что можно поживиться у немецкого продовольственного склада. Склад располагался в здании огромной кирпичной мельницы рядом со стадионом. Мы пришли туда днем. Перед широкими дверями стояла толпа людей, преимущественно женщин и детей в напряженном ожидании. Я с двоюродным братом Володей стали в сторонке. Брат отличался от меня резким непредсказуемым поведением. Если бы я знал, что произойдет, то никогда бы не пошел с ним. В открытую дверь вышел немец с корзиной отходов (гнилые яблоки, картошка). Вид содержимого корзины был непривлекательным. Немцы, народ бережливый, выбрасывают только то, что уже утилизировать просто невозможно. Толпа бросилась к немцу. Он отсыпал часть содержимого на землю. Люди упали, подбирая гнилье. Тогда немец оставшееся в корзине стал сыпать им на головы. Нужно было видеть, какое выражение лица было у немца. Я и сейчас, когда вспоминаю об этом, зажигаюсь непреодолимым гневом. Мы не тронулись с места. Мой вид ничем не отличался по одежде от тех, кто составлял толпу. Володя выглядел щеголем. Видимо это заставило немцев сделать такой шаг. Он кинул половину яблока, которое грыз, брату. Я увидел, как Володя, поймав яблоко на лету, бросил его в немца. Удар был великолепным. Яблоко попало немцу в голову. Немец бросился в помещение склада. Мы не стали ждать его и побежали. Нашему примеру последовала толпа, рассыпаясь во все стороны. Немец, выскочив из помещения, поднял стрельбу. Что там происходило далее, я не знаю. Об этом происшествии в городе молчали, значит – все обошлось... Появляться в районе склада и без Володьки я уже не решался. |
|
| Copyright mcoldi © 2024 |