| Суббота, 18.05.2024, 13:46 | Приветствую Вас Гость |
Котельников П.П. | |
Глава 13Глава тринадцатая
Линия фронта ушла далеко на восток. Поверженная немцами Керчь более не испытывает разрушительных авиационных налетов. Немцев в городе не слишком много, но и немало. Полицаи свирепствуют хуже своих хозяев. Они опасны еще и тем, что знают много о прошлом каждого из нас, они жили среди нас, мы их прежде не боялись, видя в них людей. Стоят слишком жаркие дни. Друзья уговаривают меня пойти покупаться в море. Соглашаюсь. При немцах я уже не хожу в трусах. Да и шортов на бретельках у меня нет: я уже взрослый. На мне брюки, перешитые матерью из старых отцовских, рубашка тоже пошита ею из старой наволочки розового цвета. Обуви на ногах нет, по-прежнему хожу босиком. Отправляемся на городской пляж, тот, что находится в конце Приморского бульвара, в других местах купаться категорически запрещено. К моему удивлению, на пляже множество людей. Сбрасываем одежду, входим в воду, Плещемся, обрызгиваем друг друга, как в прежние, довоенные времена. Забываем на мгновение, что обстановка изменилась. Мне об этом напомнил здоровенный, упитанный, молодой немецкий солдат, сзади надавивший мне на плечи так, что я тут же ушел под воду. Он уселся на мои плечи, не давая возможности подняться и ухватить воздуха. Чтобы не захлебнуться, я пришел к единственному правильному решению. Изловчившись, я здорово укусил его за жирную ляжку. Он взвыл и отпустил меня. Я, сделав глубокий вдох, нырнул и долго плыл под водой, пока хватало сил. Вынырнул я метрах в двадцати пяти от того места, где был. Немец продолжал бесноваться на берегу, разыскивая меня глазами. Я неторопливо, сохраняя силы, поплыл к Генуэзскому молу. Друзья догадались: захватили мою одежду и принесли мне. Я оделся, и домой. На этом посещение моря в период оккупации и закончилось. Самое чудовищное в том, что произошло, это унижение, к которому тебя принуждают. Правда, я думаю, тот немец надолго запомнил катание на плечах подростка... Объявленный в газете «Голос Крыма» военный реванш на Кавказе, похоже, тоже не удался. Стали поступать раненые. Сначала было небольшое количество раненых немцев, для них хватало помещения городской больницы. Потом все большие здания в городе (школы, казино), да и просто приличное жилье стали занимать под раненых. Я никогда прежде не видел столько раненых немцев. А они все прибывали и прибывали со стороны Кубани. На пилотках их красовался какой-то цветок. Потом мне пояснили, что такой цветок растет на альпийских лугах и называется эдельвейс. Что солдаты с такой эмблемой на пилотках называются фельдъегерями. Обуты они были в специальные ботинки, подбитые широкими стальными шипами. Злы они были невероятно. Сверлили глазами каждого русского. Мы опасались попадаться им на глаза... К нашему счастью, их вскоре куда-то перевели. Вскоре произошло еще одно событие, показавшее нам, находящимся в оккупации, что силы немцев не те. Я уже не помню месяца. Знаю, что это был воскресный летний день. Сенной рынок бурлил от наплыва людей. И вдруг гул множества самолетов. На бреющем полете, почти крылами касаясь крыш, летел строй наших самолетов с красными звездами. Были даже видны головы пилотов. Мы зачарованно смотрели на них. Их не боялись. Это же свои! Сколько радости было на лицах людей. Не сломили их немцы! Немцы не стреляли по самолетам. Самолеты пролетели, их бомбы ударили по железнодорожному составу, шедшему из Керчи I к Керчи II. Состав был разбит, долго рвались боеприпасы, находившиеся в нем. А мы радовались, в тот день у нас был настоящий праздник! Немцы уже совсем не те, которых мы видели прежде. В рядах их сателлитов разброд виден еще лучше. К нам, на Литвинке, поставили на постой двух солдат. Прежде они бы изгнали нас из дома, а теперь спят двое на одной кровати, валетом, да еще в проходной комнате. Один из них уходит рано, возвращается поздно, по виду видно, что устает до чертиков. Другой днями валяется в постели, ходит по двору, дважды ходит на кухню за пищей – вот и вся его служба. Он пытается поговорить с нами, чувствуется, что его одолевает бездействие. С трудом выясняем, что он не немец, а австриец. Он говорит нам, что ему нет смысла воевать за интересы Германии. Он симулирует болезнь, ему это удается. Мы слушаем его и понимаем, что прежде он, и мысленно, не смел бы говорить, кому бы то ни было, подобное. Гельмут, так зовут австрийца, терпеть не может своего соседа по постели, называя его грязной немецкой свиньей. Он уверен, что Германия проиграла войну. Время идет, подходит осень. Мы убрали большой урожай кукурузы и фасоли. Есть возможность не бояться голода. Отец наш все чаще и чаще пропадает в общинах, так теперь называются колхозы. Приходит поздно, усталый. Суетятся и наши соседи Потатиевы. Правда, главу семейства среди дня дома не увидишь, зато жена-домохозяйка, дочка, белая, как сметана, девочка лет 8-ми, прячущаяся от солнца, редко уходят из дома. Михаил – крупный, плотный, мускулистый мужчина, ценящий свою работу. Он возит самого Фишера. По-видимому, шеф не слишком дает своему шоферу разгуляться. Тот возвращается домой голодный, как волк. Я знаю, насколько мать ценит моего отца, подкладывая ему куски побольше и получше. Похоже, у Потатиевых все наоборот. В этом я мог убедиться в тот момент, когда моя двоюродная сестренка играла с девочкой Потатиевых «в дочки-матери». Сестренка говорит подружке: «Надо успеть обед приготовить, скоро муж с работы придет!». «Стану я торопиться – говорит Света. – Давай поедим вкусненькое. Они, мужики, придут голодные, все и так поедят». Потом я видел своими глазами, как жена Потатиева разводила водой борщ мужу, чтобы борща было больше. Рядом, по 1-му Литвиновскому переулку, расположилась румынская часть. Имея представление о воровстве этих вояк, оставаясь за старшего, когда взрослые уходили по делам, я зорко следил за приходившими румынами. И еще раз убедился, что за ними не уследить. Дело было так: Потатиева, уходя из дома, попросила последить за их двухмесячным поросенком, находившемся в хлеву. Я никуда не отлучался, был все время на улице, но... Когда я заглянул в хлев, то поросенка в нем не нашел. Я оббегал все вокруг: безрезультатно. Потом, преодолевая страх, я направился к румынам. Они на полянке между двумя деревьями разводили костер. Поросенка я нашел, он был в землянке, отрытой солдатами под жилье. Я взял поросенка на руки, зло посмотрел на румын и, изрыгая нецензурщину по-румынски, понес поросенка домой. Никто из румынских вояк с места не тронулся. Немцы ни в грош не ставили своих друзей по военной коалиции. Мы тоже понимали, что это не воины. Как мог Гитлер надеяться на воинов Антонеску. Мы их по боеспособности приравнивали к нашим «ялдашам». Поэтому уже при немцах распевали такую песенку: «Антонеску дал приказ – всем румынам на Кавказ! А румыны не поняли – за три дня Кавказ отдали!». Да, действительно, на Кубани наши. По ночам тревожат советские кукурузники, сбрасывая мелкие бомбы. Особых повреждений они не причиняют, но держат немцев в напряжении. Бомбардировщики Пе-2, к которым мы привыкли в 1942 году, над городом не появляются. Мы догадывались, что наши не подвергают бомбардировкам город, щадя его население. А вот над проливом возникают поединки между немецкими и советскими истребителями. Я видел, как немецкие прожектора, скрестившись, поймали наш самолет. Водили до тех пор, пока налетевший сбоку «Мессершмидт» не сбил его. Время идет. В конце августа 1943 года немцы объявляют населению приказ: собраться на Японском поле, а сотрудникам учреждений на территориях своих производств. И как всегда в нем короткая приписка: «Не выполнившие приказа, будут расстреляны!» Мы собираемся на территории Керченской МТС. Ясный солнечный день. На небе ни облачка. К обеду становится жарко. Мы не знаем, зачем нас собрали. Никто ничего не говорит. Мы сидим около комбайна. Напротив, метрах в 25, стоит телега, груженная домашним скарбом, увязанным в узлы. Мы – тоже с вещами. Отец наш позаботился, что бы у каждого из нас был небольшой мешочек с лямками. В нем – смена белья, соль, деньги и два килограмма черных сухарей. Все это на случай, если какие-то причины разорвут нашу семью, чтобы мог каждый выжить первое время. Кучер, сидящий на телеге, курит. Кто-то из мужчин протягивает мне самокрутку и посылает прикурить у курящего возницы. Я направляюсь к нему. Остается метров 10, я вижу перед собой яркую вспышку огня. Странно видеть при ярком солнечном свете, еще что-то более яркое. Грохот. Я не успеваю упасть, только присаживаюсь. Сверху что-то сыплется на меня. Поднимаюсь, оглядываюсь по сторонам. Там, где стояла подвода, кроме небольшой воронки ничего нет. У меня гудит в голове. Вижу, мать бежит ко мне. Потом восстанавливается слух, я слышу крики, плач. Вижу раненых, они значительно дальше меня от места взрыва. Я ничего не понимаю. Самолетов в воздухе нет, значит, это – не бомба. Взрослые приходят к выводу, что это снаряд с той стороны. Странно только одно, – больше взрывов нигде по городу не зафиксировано. Так и не выяснив, зачем нас собирали, вечером мы возвращаемся домой. Немецкая пропаганда работает вовсю. Слухи растут, как снежный ком. Основная цель – посеять панику перед приходом советских войск. Говорят много о расправе над теми, кто работает на немцев. Ничего не говорится о дифференцировке этой работы. Если согласиться с доводами пропаганды, перед советскими властями придется отвечать всем, поскольку состоять в категории безработных, означало немедленную отправку на работы в Германию. Мать забеспокоилась. Она у нас была как лакмусовая бумажка для всех непредвиденных перипетий. Дело в том, что она получала огромную информацию от подруг-женщин, а те от мужей своих и немцев. Руководство МТС стало готовиться к отъезду. На автомобили грузились вещи, даже мебель. Уехал и наш сосед с семьей, хотя был просто шофером, возившим Фишера, немецкого руководителя МТС. Я не мог и тогда, будучи мальчишкой, понять поступков зрелых мужчин. Я видел нагруженные мебелью, коврами и чемоданами автомобили руководителей, бегущих на запад, с немцами заодно. Куда бежать? Кто ждет на чужбине? А в том, что Германия рухнет, уже мало кто сомневался. Лучше уж остаться, и ждать что будет, надеясь на прощение. Мать говорила отцу: «Они едут, а мы? Пойдем пешком, как и все простые рабочие?». Отец говорил спокойно: «Уезжают те, у кого рыльце в пуху! А мы, как все!». Мать начинала ворчать, упрекать отца в недальновидности. «Немцы нас все равно здесь не оставят» – говорила она. Отец резонно говорил: «А куда ты хочешь бежать? Скажи, от кого?». Мать умолкала, вздыхая. Она понимала, что отец прав, но как женщина, мать, пыталась оградить детей от возрастающей с каждым днем пребывания в Керчи опасности для жизни. Мы были на стороне отца. Но и мать была права. Немцы начали выселять людей из города принудительно, но пока без конвоя. Мы жили на отшибе, на краю города. Еще один ряд опустевших домов, а далее начиналась степь. Немцы к нам почти не заглядывали. Город опустел. Гремело в районе Эльтигена, долго гремело. Потом мы стали свидетелями высадки десанта в районе нынешней переправы. Теперь гремело на северо-востоке. Ждали с часу на час освобождения. С деревьев отлетала листва. На нашей улице только в двух домах жили люди. Из квартиры в центре города к нам на Литвинку перебралась семья Мелиховых (брата матери). Перебралась и семья Вертошко без пропавшей где-то младшей дочери-красавицы. Все мы твердо решили: ждать своих. Военная гроза над Эльтигеном прошла, оттуда не доносилось звуков взрывов. А вот десант, высадившийся в районе Глейки – Жуковка, продвинулся до северной оконечности Аджимушкая. Мы живем ожиданием своих. Ну, вот же они, почти рядом. Каких-то 5-6 километров. Пока нас немцы не трогают. Щитом, охраняющим нас – четыре семьи, живущие друг с другом рядом, стали немецкие офицеры из артиллерийского управления. Они расселились по нашему переулку, и пользуются услугами наших женщин (стирка, приготовление пищи). В последнем случае играет неписанный закон: всякая домашняя пища лучше казенной. Связующим звеном между нами и немцами является соседка слева, по имени Стеша. Она – одинокая женщина, достаточно прилично знающая немецкий язык. Пышнотелая, грубоватая, она часто высказывала немцам вслух такие мысли, за которые прежде б ее вздернули бы на дереве. Скажем, говорит им: «А не пора ли вам смазывать пятки смальцем, чтобы быстрее бежать, Но немцам уже бежать некуда, осталось уходить морем, из Севастополя. Они живут тоже ожиданием приказа Гитлера об оставлении Крыма. Вслух это обсуждают, надеются. Чувствуется, что они рады бы оставить Крым. Над городом теперь часто появляются наши самолеты-истребители. Я помню поединок нашего «Яка» с немецким «Мессершмидтом». За этим воздушным боем наблюдали не только мы, но и немцы. Желания исхода – диаметрально противоположны. Причем стояли мы друг с другом рядом. Немцы могли открыто выражать свои чувства, а мы – нет. Общее у нас с немцами – захватывающее зрелище борьбы, битвы, сражения духа и умения. «Мессершмидт» по техническим параметрам превосходит «Як». И то, что «Як» не уступает в этом сражении «Мессершмидту», свидетельствует о том, что наши научились воевать. Это бы красивый поединок, свидетельствующий том, что сошлись два опытных летчика. Как они красиво маневрировали, как время от времени ревели натужно самолеты. Но вот задымил «Мессершмидт». Летчик не успел выброситься из самолета. Тот рухнул, раздался оглушительный взрыв в центре города. Боже, не передать восторга, царившего в моей душе, я готов был пуститься в пляс. Если бы не присутствие немцев, я так бы и сделал. Я вглядываюсь в их лица, ожидая увидеть печать уныния, разочарования хотя бы. Ничего подобного, они, как всегда, весело переговариваются между собой и, неожиданно для нас, аплодируют нашему летчику. Что-то патологическое произошло с неукротимым тевтонским духом. Он исчез, испарился, растворился в воздухе. Стеша ехидно замечает: «Чему радуетесь, вашего ведь сбили». Немецкий капитан говорит, вздохнув: «Война капут!». Значит ли, что начался процесс просветления после длительного пьянящего угара побед на фронтах? В первых числах ноября, дня через три после высадки нашего десанта, офицеры управления решили отметить какой-то праздник и заказали пироги. Их пекли во всех четырех домах, со свининой. Пироги удались. Пышные, с золотистой корочкой, они так аппетитно пахли, что слюнки текли. Вот-вот немцы должны были их взять. Но случилось такое, чего мне за всю войну не пришлось видеть. Ясный солнечный день. Из-за моря, на высоте 100-150 метров, над Аджимушкаем появились наши три штурмовика «Ила». Их немцы прозвали, говоря меж собой, «черной смертью». Перед самолетами широкими полосами шел огонь со струями дыма. Земля впереди, внизу от них, дымилась, горела. Все это длилось несколько минут. Самолеты ушли. За пирогами немцы не пришли. На утро немецкий офицер сказал, что сгорело 14 артиллерийских батарей вместе с прислугой. Стеша не замедлила съязвить: «Пироги возьмите, поминать будете!». Немец пожал плечами и ничего не ответил. А мы ели пироги и радовались! Внизу, близ Казенного сада, расположился немецкий шестиствольный миномет, прозванный «Гансом». Дважды в сутки он открывал стрельбу по советским позициям. Звуки, которые изрыгало это чудовище, напоминало многократно усиленный ослиный рев. После его «работы» советские орудия вспарывали снарядами все вокруг. Часть снарядов падала и на наш район, но Бог берег нас. Вскоре тот же немецкий капитан печально сказал: «Получен приказ Гитлера – сражаться за Крым до последнего солдата!». «Почему ты так печален? – спросила его Стеша. Он ответил, кисло улыбаясь: «Мне уже не увидеть Германии». И добавил: «У меня бабушка – русская. Провожая меня на войну, она надела мне на шею ладанку, поцеловала и сказала: «Йозеф, ты идешь войной на мою родину. Оттуда никто не возвращается!». Я думаю, Йозеф был прав. Едва ли он вернулся в Германию… |
|
| Copyright mcoldi © 2024 |