| Суббота, 18.05.2024, 14:13 | Приветствую Вас Гость |
Котельников П.П. | |
Глава 4Глава четвертая
Начало войны с Германией для нас было неожиданностью! Я отчетливо, словно это случилось только вчера, помню день 22 июня 1941года. Было воскресенье. А по воскресеньям мы, группа пацанов, десяти-двенадцати лет, заранее сговорившись, убегали из дома к морю. Излюбленным местом нашего купания был так называемый «скатик», проще говоря, бетонный волнорез. Скорее даже не он, а пристань рыбозавода, располагающаяся вблизи волнореза. В черте города трудно было найти открытый участок моря. Вдоль морского берега шли многочисленные, различного характера и назначения, строения. Идти на городской пляж по солнцепеку не хотелось. Вот мы и облюбовали себе этот скрытый от людских глаз уголок. Пробираясь по лабиринту дамб, переходов, мостков, мы ничего не знали о начале боевых действий. Репродуктор еще молчал. Было около 5-ти утра, когда наша ребячья компания выскользнула за ворота двора. Нас было пять «огольцов» в возрасте 10-11 лет. Бежали рысцой по пустынной улице им. Кирова. Для бега мы всегда выбирали обочину дороги. Бежать босиком по булыжной мостовой, значит, до крови случайно разбить пальцы. Тротуары наших улиц всегда были узкими, сковывали групповое соревнование в скорости бега. Иное дело обочина. Здесь был толстый и мягкий слой пыли, в котором так удобно тонули наши ноги. К перепадам температур они привыкли – такой грубой была подошва стоп. Да и вообще ноги наши имели трещины, шелушились, у нас такие поражения назывались – цыпки. Перед школой мать отпаривала и щеткой долго терла мои ноги, приводя их в соответствие требованиям человеческого общежития. Было больно, мне эта процедура не нравилась, и я деланно похныкивал. Сейчас, когда мы направлялись к морю, солнце еще не показывалось. Было хорошо видно, но воздух был серым неподвижным и относительно прохладным. Зато были подвижны, загорелые до черноты, худенькие тела. Темп бега усилился, активнее задвигались наши лопатки и выпирающие из-под кожи ребра. На пути никто не встретился, чтобы прервать наш веселый гомон ужасным известием о случившемся. Свернули в переулок и далее пробирались давно проверенными путями мимо гор деревянных бочек и соли к знакомому нам причалу. Вода гладка, как зеркало. Ни рябинки на ней; просвечивается песчаное дно с участками, поросшими мелкими тонкими водорослями. Видна рыба-игла, застывшая в вертикальном положении, вон небольшой бычок. Медленно двигаются щитки жаберных щелей его. А вон мечутся морские блохи... Мы слегка поеживаемся от утренней прохлады. Наконец, из морских вод всплывает дневное светило, озаряя ослепительным желтым цветом коричневые бочки, ожидающие очереди для засолки в них рыбы. Солнце еще недостаточно горячо, чтобы согреть наши, привыкшие к летнему зною тела, но вселяет надежду на это. Раздеваться нам недолго, всего несколько секунд. Сброшены прямо на доски причала выгоревшие от солнца черные и синие сатиновые трусы. Выстроившись в шеренгу у края причала, мы, по команде: «Раз-два-три!», бросаемся в воду. Кто вперед ногами, кто ловко штопором, врезываемся в воду. Накупавшись до судорог, взбираемся на причал. Потом, сидя на корточках и уткнувши лицо в колени, долго трясемся в попытках согреться. Кожа у нас с синеватым отливом, особенно губы и треугольник вокруг рта. Чуть-чуть согревшись, снова бросаемся в воду. Так повторяется много, без счета, раз. Привыкшие редко есть, упитанностью не отличаемся, а долгое пребывание в воде требует восполнения энергии. Желудки дают о себе знать чувством голода, а кишечник – урчанием. Пора было заняться ими. Хлеб был, соль рядом. Можно было достать и помидор. Для этого следовало выйти на улицу Кирова и подождать подводу, везущую перезрелые томаты на консервный завод. Чистотой плоды не отличались. Многие из них имели трещины, прикрытые белой плотной грибковой пленкой. Охота за помидорами сопровождалась риском поймать удар кнута по оголенному телу. Такое бывало не раз. На охоту выходил тот, на кого пал жребий. Его тянули каждый по очереди, сравнивая длины вытянутых палочек. Добытые с трудом помидоры добросовестно делились между участниками купания. Никто их не мыл. Ели, посыпая солью. Никаких расстройств со стороны кишечника не наблюдалось. На этот раз на промысел не ходили. Мы провели весь день на «скатике», ни кем не потревоженные. Домой не торопились, понимая, что все равно не избежать наказания. Может, поэтому и оттягивали тот момент, когда ремень начнет пляску по выступающей сзади части тела. Вот и сегодня мы возвращались, когда солнце закатилось за гору Митридат. На юге быстро темнеет. Вернулся домой затемно. Потому, что мать не накинулась на меня, потому, как глянул отец, я понял: произошло что-то страшное. От предчувствия неприятно сжалось сердце. Отец только и сказал: «Сынок, война!».  Путь свой человек определяет сам. У него всегда имеется выбор. Имеется даже тогда, когда, кажется, его нет! Беда в том, что человек не определил границ своих способностей, не испробовал их, а подсказать некому! Скрытыми они оказались для него, за семью замками. Он и сам не определил, не познал особенностей своего характера. Проявиться открыто они могут в экстремальных условиях. Одним из таких условий является война. Вот тогда мы задумываемся над тем, как же мы мало знали друг друга, хотя прежде бок о бок прожили много лет. Почему, казавшийся таким прекрасным человек, оказывается бездушным, подлы
м, предателем, наконец? И напротив, незаметный, малый – становится великим, ярким, способным на самопожертвование.
У дверей военкомата выросли очереди. Люди не ждали повесток из военкомата. По зову сердца и духа своего шли, зная, что ждет не легкая прогулка, а поле боя с разгуливающей там смертью. Многие, не достигшие призывного возраста, стремились, приписывая себе лишние года, записаться добровольцами, чтобы попасть на фронт. Отца моего пока оставили по брони. Я не знал тогда, что означает это слово. Но само звучание «бронь» делало ее весьма значительной. Полагал, что работа моего отца главным бухгалтером артели «Сельремонт» и обувной фабрики «Красная заря» стала незаменимой, хотя из всего промышленного оборудования, он пользовался только старинными счетами и арифмометром. Те граждане, на которых временно распространялась бронь об отсрочке от призыва, были призваны для службы в городе. Из них были сформированы отряды истребителей для борьбы с возможными авиадесантами противника. В число таких «истребителей» был зачислен и мой отец. Теперь два раза в неделю он, вместо того, чтобы отдыхать от работы, отправлялся на ночное дежурство. Дежурили на колокольне церкви Иоанна Предтечи. Даже у меня, мальчишки, несмотря на всю веру в силу и возможности моего отца, закрались сомнения относительно действий его и других истребителей по борьбе с вооруженными до зубов немцами. А о том, что они сильны, мы могли понять из ежедневных сводок Совинформбюро. С началом войны с нашего двора исчезли две немецкие семьи. В число исчезнувших входил и «Гесик», когда-то пострадавший при налете на фруктовый сад колхоза «Сакко и Ванцетти». Первые две недели войны мы жили в ожидании разгрома немцев, оправдывая отступление наших войск внезапностью нападения. Но война продолжалась, все новые и новые отряды керчан направлялись в армию. Усилилась и охрана объектов города. Оружие получили в руки и те, у кого не всегда нормально срабатывала голова. Об одном таком случае я и повествую. На стадионе «Пищевик», там, где сейчас находится стадион «50-летия Октября», дежурил парнишка лет 17, вооруженный боевой винтовкой. Что он там охранял, ума не приложу. На этом стадионе мы бывали не один, а сотни раз. Все научились с легкостью преодолевать его относительно высокие стены. Туда сходились ребята изо всех районов города, среди них бывал и Володя Дубинин, памятник которому красуется в скверике его имени. Нравы у всех были там простые: курили, играли в карты и кости, смотрели футбольные матчи со стен стадиона: и видно хорошо, и убежать можно. Было это в конце июля. На стену стадиона забрался Петька-«Волос» и паясничал на потеху собравшихся внизу мальчишек. Изнутри стадиона слышались раздраженные выкрики «дежурного». Раздался выстрел, и Петька упал со стены. На белой рубашке его, в области сердца, расплывалось небольшое красное пятно. Это был первый виденный мною убитый, так нелепо, практически ни за что! Толпа росла, возмущаясь. Прибежала мать убитого. Упала на труп единственного сына, которого она растила без мужа, отдавая ему последнее. До сих пор память моя хранит ее жуткий надрывный, не крик, а вой! Вдова рвала волосы у себя на голове. Я стоял потрясенный... Но война шла, росли потери. Появились первые похоронки. Появилось и много раненых. Все городские больницы и поликлиники были заполнены ими. Тяжелораненых я не видел. Были люди с забинтованными конечностями и грудной клеткой. Они стояли на балконах поликлиники водников и гостиницы «Керчь», раскуривая махорку и знакомясь с жителями города, несущими им свои подарки. Подарки собирали повсюду и посылали на фронт. Так было принято, так поступал и я с товарищами. Сводки с фронтов были по-прежнему неутешительными. Советские войска оставляли город за городом. То причиной были превосходящие силы противника, то предлогом становилось выравнивание линии фронта. Предлог всегда находился там, где не было желания назвать истинную причину отступления по всем фронтам. Наступило время отцу отправляться на войну. Несмотря на то, что у него была острая язва желудка, он пошел на службу, правда, в роли ездового. Я тогда этого не знал. Мы стояли всей семьей у военкомата и провожали отца. Он был, как и другие рядом с ним, в гражданской одежде, высокий, немного сутулившийся при ходьбе. Я был горд тем, что отец мой стал защитником Родины. Мне казалось, что с его приходом в армию, все на фронте изменится в лучшую сторону. Мать, до этого бывшая домохозяйкой, пошла на работу управдомами. Мы, дети, ходили по дворам, собирали бутылки для зажигательной смеси, предназначенной для борьбы с вражескими танками. Нас убеждали, что лучшего оружия против танков нет. Мое воображение рисовало такую картину: боец подбирается к танку и бросает в него бутылку, вязкая жидкость растекается по броне, танк горит, из люка выпрыгивают горящие танкисты, с ними расправляются штыками. Кто станет опровергать мифы о войне? Военная реальность ужасна и для зрения, и для слуха. Кто станет заниматься ею? Миф красив, он так и просится на страницы художественных произведений и на киноэкран. Из победы легко родить миф, но и поражение для мастера пользоваться ложью – не препятствие для мифа. В истории войны для любой воюющей стороны победы чередовались с поражениями. Для поднятия своего престижа, прибегают к возвеличиванию побед, не упоминая о цене, заплаченной за них. Поражение проще всего объяснить вероломством врага. Мне легче понять американцев, создающих вокруг своих воинов ореол духовного и физического превосходства, когда его нет. Создается миф на голом месте. Никогда американцы не сражались с иностранным врагом на собственной территории. Свою внутреннюю гражданскую войну они исследовали вдоль и поперек, создав десятки слащавых сентиментальных фильмов, повествующих о душевных страданиях героев. Не ведали герои американских фильмов того обращения, которое мы испытали в немецких концлагерях, не горели их села с близкими, не превращалось в ничто, создаваемое тысячелетиями. Мне не понять государственных мужей, воспитанных советской властью, возглавивших осколки некогда великого и сильнейшего государства мира, использующих сложную, полную противоречий, историю, для создания маленьких по объему, но скверных по исполнению мифов. В этих мифах искажается не только сущность исторических событий, их величина, их значение. Создается впечатление, что пигмеи стараются оплевать все прекрасное и простое в нашей русской душе! Фронт еще до нас не добрался, застрял где-то под Ишунью. Но приближение его мы начинали чувствовать. Во двор наш привезли две большие автомашины бревен, затем доставили доски. И весь двор три дня отрывал щель, зигзагообразный окоп, накрытый бревнами, стены обшивались досками, поскольку грунт легко осыпался. Да, и не глубокой она вышла, слишком были близки подпочвенные воды. Щель заняла все свободное место двора, здорово мешала, но никто не роптал, хотя в эффективность ее защиты не верили. Знали, так надо! А, потом, привыкли к исполнительской дисциплине. Затем домохозяек и пареньков допризывного возраста послали под Багерово рыть противотанковый ров. Оба эти сооружения были использованы. Щель с двумя выходами выполнила свое предназначение – спасла жизни жителем двора, когда рушились их квартиры. А вот противотанковый ров своей роли не выполнил, немцы обошли его и использовали как место массовых казней, готовую братскую могилу для многих тысяч людей. Телами расстрелянных они заполняли противотанковый ров, послойно засыпая трупы землей. Все это будет позднее. А пока магазины работали, все продукты в них были, за исключением спиртного и табака. Самолеты в небе над Керчью в довоенное время появлялись редко. Что-то мешало им летать над нашими головами. Появление их всегда вызывало редкостный по накалу напряжения интерес. Люди бросали работу, выходили наружу, и долго, приложив к голове ладонь руки в виде козырька от солнца, взирали на небеса. Некоторые сокрушенно покручивали головами, иные пытались комментировать пируэты пилота. Летчики были кастой избранных. Они первыми в мирное время становились Героями Советского Союза. Они на кинолентах подтянуты, стройны, внешне мужественны, в безукоризненно подогнанной и отглаженной военной форме. Даже фильм о советском чудо-ассе Чкалове не избежал налета романтики, в нем были элементы авиационной акробатики, перелет в Северную Америку, обледенение самолета, недостаток кислорода во вдыхаемом воздухе и многое другое, вполне героическое для нас, живущих на земле. Сам внешний вид пилота должен был рождать особое уважение к этой мужественной профессии. В военных фильмах, которые мы тогда смотрели, авиацию показывали в ее грозной потенциальной силе, а не в действиях. Что мы знали о бомбардировках с воздуха? Ничего. И, естественно, никому еще ни тогда, ни сегодня, не удалось передать того ужаса и беспомощности, которое человек испытывает, ожидая смерти с воздуха! Куда бежать, где спрятаться? Опасности не видно, а в распоряжении только секунды, такие короткие, важные и такие дорогие... Осознание всего этого придет потом, в столкновении с реальностью. А пока в октябре появления фашистских самолетов в воздушных просторах над городом не насторожили нас. Летали самолеты высоко, отливая серебром в ярком голубом небе, под лучами солнца. Размерами они казались не более птиц. По ним открывали стрельбу из одиноких орудий, всегда безуспешную. Самолеты продолжали летать, не обращая внимания на обстрел. Фашисты пока не причиняли вреда городу. Чем дальше шло время, тем чаще наведывались непрошенные гости. Число полетов и продолжительность их возрастали. Это стало для нас обыденностью, мы к ним привыкли, как привыкают к назойливым мухам. Прежде я учился в школе No 23 им. Кирова, находившейся недалеко от рыбоконсервного завода (она была разрушена в первую бомбардировку и не восстанавливалась). Школу нашу заняли под госпиталь, а нас перевели в школу No 10, расположенную далее от центра города, неподалеку от здания тюрьмы. Заниматься приходилось в две смены. К этому времени наша семья переехала в центр города, но перевестись в школу поближе я не успел, и мне приходилось тратить время на путь вдвое больше, чем прежде. По прямой он проходил мимо порта и рыбоконсервного завода. Наступило 27 октября 1941 года. День был ясным солнечным. Ни единого облачка в небесах. Осень, а этого не чувствовалось. Деревья не сбросили с себя листвы. Мало того, на многих деревьях она светилась яркой зеленью. Я отправлялся в школу, находящуюся от меня слишком далеко. В школу пришел раньше, чтобы иметь возможность успеть просмотреть материал по истории древнего мира, которую мы изучали (у меня не было учебника по этому предмету). В 13часов 20 минут должен был начаться урок. Почти все товарищи по классу находились во дворе школы, предаваясь шумным играм. Я был один на один с книгой в совершенно пустом классе. Спешил усвоить материал домашнего задания, все окружающее осталось вне меня. Вдруг до меня донесся многоголосный, полный тревоги, крик детей. Такого крика мне никогда не приходилось слышать. Видеть я школьников не мог, поскольку окна класса выходили на улицу, на противоположную сторону от двора. Мое внимание привлекли стекла окон с наклеенными на них крест на крест полосками материи. Считалось, что такие полоски сохраняют целыми стекла во время взрыва. О, как наивны были наши представления о силе взрыва авиационных бомб! Наверное, выводы базировались на данных опыта гражданской войны. Я передаю без доли вымысла то, что пришлось тогда увидеть. Стекла окон выгнулись и вогнулись. Неуловимое мгновение они еще были целы. Звуков не слышно. Затем оглушительный, чудовищный взрыв потряс мир. Стекла понеслись вперед; трещали и ломались переплеты оконных рам, срывались с петель двери, трещали стены. Чудо, что летящие осколки стекол и обломки дерева не задели меня. Мне тогда казалось, что раскололось само небо. Самые близкие удары грома во время грозы не сопоставимы с тем, что тогда услышал. Здание школы буквально подпрыгнуло. Я бросился к выходу, прочь от одиночества, к людям! Но, тут меня подхватила воздушная волна как перышко, и швырнула на стену. В горячке боли не чувствовал, хотя удар и был силен. Просто кулем свалился на пол не в силах подняться, испытывая всей поверхностью тела упругую, сильную струю воздуха, сопротивляясь ей, полз в угол. Ужас сковывал мои действия, руки и ноги казались ватными. Раздался следующий взрыв, за ним последовали другие. Все они были невероятной силы, но сознание стало пробуждаться от оцепенения. Я увидел над головой висящий огнетушитель, и у меня возникла мысль о том, что его может сорвать со стены взрывом и швырнуть в мою голову. Отодвинулся в сторону. Вокруг меня никого не было. Короткий отрезок коридора был пуст, я был никому не нужен. Осознание этого, чудовищный страх и желание жить заставили двинуться ползком в ту часть коридора, в которой не было окон, и где шевелилась, раскачивалась, испуская крики, живая масса, сцепленных в единое целое юных человеческих тел. Протиснуться между ними было невозможно. Когда сбоку образовалась узкая щель, я протиснулся через нее внутрь учительской комнаты. В ней на полу сидели учителя, такие же напуганные и такие же беспомощные, как и я. Взрывы были слышны и здесь, но глуше, и между ними можно было различить промежутки, заполненные какой-то трескотней, напоминающей цокот множества подкованных копыт по булыжной мостовой. Слышно было, как вслух молились Богу те, кто еще накануне были атеистами до мозга костей. Под столом, стоящим в центре комнаты, сидела учительница русского языка и литературы в луже воды из разбитого графина, руки ее прижимали к себе двух школьниц лет по десяти, – все трое воды не замечали. Чуть поодаль от них полуглухая преподавательница немецкого языка, запредельного для учителя возраста, утешала страждущих словами: «Не бойтесь, это идут военные учения!». Мне показалось, что она сошла с ума. О каком учении могла идти речь, когда между стенами и потолком учительской образовались глубокие щели, и не видеть этого было невозможно. Я не знал основ строительства зданий, как соотносятся между собой стены и потолок, но мысль, что он может обрушиться на нас, сидящих внизу, заставила меня действовать. Мне удалось разыскать каморку, где хранились ведра, швабры и иной инвентарь, я сидел между метлами и ведрами, вздрагивая при каждом взрыве, в надежде переждать там земную грозу. Сколько времени просидел там, не помню. Казалось, что миновала вечность. Взрывы, как будто бы стали реже и слабее, и я решился выбраться из своего убежища. В школе не было ни души. Ну, хотя бы один? Оставлен всеми, забыт. Я никого не упрекал, понимая, что каждый был занят спасением только самого себя. Все они жили вблизи школы, освоившись, разобравшись с обстановкой, разошлись по домам. А куда деваться мне? Что мне делать одному? Оставаться наедине со своим страхом? Но этого делать нельзя. Нельзя одному оставаться в школе, не зная, что происходит вокруг. Не выдержу... Идти домой? Но путь мне преграждал источник взрывов. Мне невероятно страшно одному, я ведь еще ребенок, мне только 11 с половиною лет! И никого нет рядом, даже кошки или собаки. Ну, хотя бы, какое-то живое существо. Никто не поддержит, никто не утешит... Терзали мысли о близких. Что с ними? Живы ли они? Масштабов происходящего я не знал. Решение нужно принимать самому. Как не велик был страх, но я решился идти домой. Подталкивало к этому и то, что я видел, как постепенно разрушается здание школы. Путь предстоял долгий и трудный. Идти мимо того места, где бушевало пламя до небес, и продолжали рваться боеприпасы, было невозможно, это я понимал. Надо было идти в обход. Выручало знание всех улиц города. Странно то, что, несмотря на трагичность моего положения, меня одолевал чудовищный голод. Потом, позднее, всегда, когда начиналась бомбежка, меня сопровождал этот, невероятный по силе, голод. Откуда он возникал, я не знаю? Думаю, что я расходовал в страхе все запасы энергии, и без пополнения их не мог действовать. Признаюсь, страх самой смерти от меня ушел, остался страх перед чудовищными взрывами, потрясающими все вокруг. Зайдя в школьный буфет и подкрепившись там булочками с маслом, я вышел из школы. Удивительно то, что находясь в таком положении, не оставил своего портфеля там, в школе. Мало того, я положил в него и учебник по истории древнего мира, совсем не принадлежащий мне. Полагаю, что это было инстинктивное желание задержать детство. Но, увы, оно ушло, ушло с первым разрывом авиабомбы. Я отправлялся в школу ребенком, а возвращался почти взрослым. Идти в полный рост было невозможно, повсюду жужжали пчелами осколки, Я пригибался и продвигался под прикрытием каменных оград, идущих одна за другой вдоль улицы, располагающейся поперечно к Кировской, на которой все рвалось и ревело. Что поделать, ребенок остается ребенком. Я действительно шел в обход очага взрыва, но у меня не хватило ума обойти пустырь, располагающийся позади рыбоконсервного завода. Я перебегал его под свист осколков и взрывов всего в 50 метрах от эпицентра. Как я добрался до улицы Азовской, где стояло оцепление из красноармейцев и милиции, не представляю. Став взрослым, я понял, что защитой моей был Господь Бог. На мне не было ни единой царапины, когда меня обняла мать, стоящая позади оцепления и ждавшая верой в Бога, что он спасет и сохранит ее сына живым и невредимым. Вера не подвела ее. Потом мы с матерью шли домой. Она держала крепко меня за руку, словно я собирался вырваться и убежать от нее. Я мог видеть, что натворила бомбежка. Во всем городе не осталось целых стекол в окнах. На улице Пролетарской немецкими летчиками было расстреляно стадо овец из пулеметов. Возможно, они приняли овец за строй наших красноармейцев… Взрывы на рыбоконсервном заводе и порту продолжались всю ночь и затихли только к обеду следующего дня. Сила их объясняется тем, что немецкие бомбы попали в транспорт, груженный авиабомбами и снарядами, строящий в порту на разгрузке. Кроме того бомбы угодили в рыбоконсервный завод, где эти боеприпасы в течение последней недели, по приказу свыше, складировались. Знать, полеты немецких разведчиков над городом были не безрезультатными. К слову скажу, что позднее, когда авианалеты и бомбардировки стали обычным явлением, я не видел ни одной, которая могла бы сравниться с первой. Достаточно сказать, что при взрывах из порта вышвырнуло многотонный, громадных размеров паровой котел, пролетевший более 100 метров и задержавшийся у стены одного из жилых зданий по улице Кирова. Начиная с этого дня, бомбардировки города стали ежедневными. Они не были такими ужасными, какой была первая бомбардировка, и не стали такими интенсивными, какие нам еще предстояло испытать. Бомбили преимущественно район города, прилегающий к порту. Начинали примерно с 9 часов утра и заканчивали в 18 часов. Ночи были спокойными. Немцы отдыхали от работы. Да, они были педантичны по натуре, эти немцы. Цели могли выбирать спокойно, никто не мешал. Я еще тогда не понимал, что вся обстановка говорила о приближении фронта к городу. Если до этого эвакуация людей велась как-то вяло, то теперь все, кто мог, стали поспешно покидать Керчь. Естественно, днем это делать стало опасно, но и ночей в распоряжении людей осталось мало. Наша семья, состоящая из женщин и детей, самой старшей, бабушке, за 90, самой маленькой, двоюродной сестре – 7 лет, решила двинуться в село Чурбаш, где проживала семья младшего брата моего отца. Взяли самое необходимое, что могли нести. Дороги прямой мы не знали, поэтому пошли в обход Чурбашского озера. Длина пути составила 18 км. Мы здорово устали. Было жарко. Очень хотелось пить. На одном из привалов я увидел бочажок с водой, в нем была уйма головастиков. «Коль живут головастики, значить воду можно пить!», – решил я, приникая губами к воде. Моему примеру никто не последовал, хотя пить хотели все. Это был мой первый шаг к децивилизации. Дяди Ивана не было, он был призван в Красную армию. Оставались его жена Мария и две дочери. Радости великой при встрече не было, но приняли нас доброжелательно. Здесь было тихо, ни одного взрыва, и мы немного оттаяли. Звуки немецких бомбардировок долетали до села в виде отдаленных раскатов грома, и только в дневное время суток. Погода стояла великолепная: сухие теплые, почти летние дни. О приближении холодов свидетельствовали только густые туманы по утрам с серебристой, такой же густой, росой. Нужно было подумать о зимней одежде. Решено было взрослым (матери и ее сестре) сделать несколько ходок в Керчь и взять кое-что из оставшихся вещей, главным образом одежды. Я упросил мать взять меня с собой. Мне было почти 12 лет, и хотя я не отличался плотностью сложения, но не был рыхлым. Они согласились. Вышли из села с таким расчетом, чтобы войти в город в начале седьмого часа вечера, когда бомбежки прекращаются, переночевать в своей городской квартире, а раненько по утру, с узлами за спиной, двинуться назад. Чтобы одолеть за один раз 35 км, непривыкшим к длительной ходьбе, горожанкам и думать не приходилось. Поначалу складывалось все так, как мы и планировали. В город мы вошли, когда еще было относительно светло. Мать и тетушка жаловались на боль и усталость в ногах. У тетушки ноги даже опухли. Я, привыкший к беготне, усталости не чувствовал. Начало смеркаться. Мать и тетушка связывали наскоро необходимое в узлы. Мой узел был не намного меньше, чем у них. При помощи двух картошек, положенных в углы наволочек, были приготовлены лямки. Выполнив работу, решили располагаться на ночлег. Поспать не удалось. Немцы в первый раз нарушили свой график, совершив налет ночью. Невообразимый грохот, пошатывание стен дома заставили нас искать убежища в подвале. Подвал под домом, где мы проживали, был завален различным хламом. Там повернуться было негде, мы пересекли улицу и укрылись в подвале дома напротив. Подвал невелик, в нем людей набилось, как сельдей в бочке. Гражданские и военные, мужчины и женщины с детьми, в том числе и с грудными младенцами, старики. Было полутемно, горел коганец с подсолнечным маслом. Рядом со мной на корточках сидел человек в шинели, от него пахло табаком, от которого я давно отвык. Люди молились, кто шепотом, кто вслух. Я знал слова молитвы «Отче наш» и стал читать ее. Военный сказал просящим голосом: «Молись, молись, малыш! Может Бог услышит твою молитву и защитит нас?». Налет кончился, мы собирались уже выходить наружу, когда он повторился. Бомбежка с интервалами в полчаса продолжалась почти всю ночь. Только под утро немецкие самолеты улетели. Понимая, что с утра начнется в городе ад, мы, взвалив на себя ношу, поспешили выйти из города. Уже двигаясь по шоссе по направлению к Солдатской слободке, слышали за спиной потрясающие взрывы и клубы дыма... Больше попыток проникнуть в город до немецкого вторжения мы не делали, – довлел страх... |
|
| Copyright mcoldi © 2024 |
Создать бесплатный сайт с uCoz